Не жалею, не зову, не плачу...

Щеголихин Иван Павлович

конфискацией, и вот мы имеем шанс просветиться. Шикарнейшее издание Брокгауза и

Эфрона. На титульном листе голый атлет, наклонившись, срывает цветок. Из такой

книги в детстве мы всей улицей вырывали листки и делали голубей. Некому было нас

остановить и вразумить, что этим книгам со временем цены не будет. Жили мы тогда в

Троицке, в Летягинском переулке, у нас был типичный дореволюционный дом и двор,

его следует описать, такие дома стали редкостью

и скоро совсем исчезнут, а дворов

таких уже никогда не найдешь.

Именно в таких домах и жила Россия до революции, если не считать усадебных

строений и редких княжеских дворцов. Это был городской мещанский тип застройки,

управа не разрешала строить иначе. Хорошо помню вид с улицы – деревянные ворота с

двускатной кровлей, калитка, рядом скамейка. Входишь и видишь просторный

длинный двор, справа дом, парадное крыльцо под навесом с резьбой и ажурными

украшениями, слева плотный тесовый забор или заплот, возле него мальвы, петуньи,

душистый горошек, дальше, слева колодец с бревенчатым срубом, с воротом и ведром

на цепи. А справа палисадник, да-да, палисадник внутри двора, огороженный, там

сирень, акация и маленькая беседка. Дальше круто поднимается из земли холмик, в нем

тяжелая дверь в погреб, там вечно темно и холодно. Доставала как-то мама крынку с

молоком, и я увидел полоску белого льда под соломой – летом, в жару, как он туда

попал? И, наконец, дальше, на самом краю двора, банька, коровник и конюшня, а

сверху сеновал с лестницей и особым люком, чтобы сбрасывать сверху сено лошадям.

Теперь о доме, он был типичным не только для Троицка, но и для всей срединной

России и, наверное, для городов Сибири. Деревянный, на кирпичном цоколе, под

железной крышей. Входа в дом два – парадный с крутыми ступенями наверх, и черный,

за углом. В цоколе кухня и какие-то помещения, раньше здесь жила прислуга. В

большом чулане было полно всякой рухляди, книги в тяжелых переплетах с кожаными

корешками, с тиснением, некоторые даже с металлическими застёжками,– всякие там

Библия, Евангелие, собрание сочинений графа Л. Н. Толстого и прочая дребедень,

вроде Энциклопедического словаря Гранат. Некому было сказать мне, как все это

ценно, мама моя была неграмотной, но дело совсем не в этом – о ценности не могло

быть и речи. Что такое Словарь Гранат в 1935 году в нашей стране, да еще в нашей

семье, гонимой и перегоняемой? Это подлежащая уничтожению политически вредная

писанина, восхваляющая царей, помещиков и буржуев, палачей и кровопийц, в ней всё

искажено апостолами невежества, извращено во вред пролетариату.

Это было наследие

мракобесия, от него мы обязаны отказаться раз и навсегда, поскольку история началась

с октября 1917 года. Мать моя знала, что к чему, лучше сжечь всё вредное, царское,

церковное, или порвать на голубей – пусть летают. А дом достался моим беглым дедам

по дешёвке, они в складчину его купили и на подставное лицо. Хозяина посадили,

хозяйку сослали, наследники вынуждены были в спешке продавать всё вместе с

Гранатом и графом Л. Н. Толстым. Рухнула у них вся жизнь, у тех людей.

А у кого началась?..

11

Настал день моей первой операции, главное желать, из жизни строить мечту, а из

мечты – действительность. Не только для меня, для всего персонала получился особый

день, возвышенный, как день причастия. Все хорошо настроились, видели мое

волнение, мою тщательную подготовку, знали, как я ждал разрешения Пульникова, а

потом еще капитана Капустина. Выслушал пожелания Светланы Самойловны: у

хирурга должны быть руки женщины и сердце льва. Вериго добавил: у каждого

хирурга должно быть свое кладбище. Настроение у всех приподнятое, будто

готовились к премьере спектакля, впрочем, лучше не сравнивать, если речь идет о

доверии самом главном – спасти человека. Даже Зазирная улыбалась. Пульников

сегодня всего лишь ассистент. Моем руки в тазах (по Спасокукоцкому), обрабатываем

руки спиртом, кончики пальцев йодом. Аппендицит – воспаление червеобразного

отростка слепой кишки, аппендэктомия – его удаление. Первый мой пациент –

Бармичев, кларнетист из КВЧ, молодой, красивый, как и положено самому первому,

учился в музыкальном училище, связался со шпаной в Сокольниках и попал, в конце

концов, ко мне на стол.

Обрабатываю операционное поле по Гроссиху-Филончикову спиртом, затем

йодом, от подвздошной дуги до мечевидного отростка. Даю команду: «Новокаин!»

Делаю лимонную корку, обезболиваю подкожно, внутрикожно, внутримышечно.

«Скальпель!» Разрез по Мак-Бурнею, кровь, щёлкают пеаны и кохеры, мелькают

тампоны, промокаем рану, видна розово-сиреневая ткань. Вошли в полость… Опускаю

подробности, не всем они интересны, но сам я их помню многие годы. В изголовье

стола милая Светлана отвлекает: «Бармичев, вы любите Шостаковича?» – «Туфта», –

отвечает мой честный пациент лабух. Всё идет удачно, я всё делаю леге артис, знаю, не

всегда будет так просто, но сегодня все силы земные и небесные мне помогают. Срезаю