Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
Ленинградскую, в такую даль, не случайно, что-то же заставило прошагать столько
километров. Шура была счастлива. Он наверняка запомнил тот редкий случай, как
однажды в юности месил грязь по нашей Ключевой, по Ленинградской, и если он
сейчас ещё жив, то пусть вспомнит Шуру Рогинскую, и ту ночь глубокой осенью
1942 года, и нашу Дунгановку, далёкую, тёмную и глухую, как обратная сторона
Луны.
3
В конце октября в школе объявили,
комиссаров принял постановление о военной подготовке учащихся с пятого по
десятый класс. У нас появился военрук капитан Проклов, инвалид войны,
грубоватый, суровый и требовательный, даже слишком. Мы же не красноармейцы, в
конце концов, мы просто ученики средней школы, а он обращается с нами по-
солдафонски, повторяя слова Суворова: тяжело в учении, зато легко в бою. Забудьте,
что вы школьники, и считайте себя бойцами.
На втором этаже у нас появился военный склад, где были
противогазы, санитарные носилки и сумки с красным крестом, винтовки самые
настоящие со штыками, только с дыркой в патроннике. Хранились там воинские
уставы боевой, полевой, дисциплинарной службы, всякие инструкции по ПВХО,
ампулы и флаконы с отравляющими веществами, – одним словом, всамделишный
склад, не игрушечный, закрывался он на замок, вешалась пломба, и мы должны
были охранять его, как положено по уставу караульной службы. Назначали в караул
четверых на целые сутки, начальником караула был кто-нибудь из учителей.
Сменяли друг друга через два часа. Стоишь как пень с винтовкой у ноги, с
противогазом на боку, ни сесть, ни лечь, ни отлучиться по надобности. Весь день
стоим, и вся школа видит нашу боевую готовность. Но зачем ещё и ночью стоять,
когда школа закрыта на дубовый засов, муха не пролетит, а мы стой да стой, да ещё
дрожи, как бы среди ночи не вломился сам Прошка. Однажды был случай. Саша
Черныш стоял с двадцати двух, школа уже опустела, тишина. Черныш присел к
стенке, поставил винтовку между ног, склонил буйную голову на руки и задремал.
Откуда ни возьмись – военрук, подкрался кошачьим шагом, одним движением
выдернул винтовку, уложил постового на пол, сапогом наступил и к груди штык
приставил: давай ключи от боевого склада! Черныш ни жив, ни мёртв, лежит,
глазами хлопает. Прошка разорался так, что слышно было на стадионе «Спартак» за
километр. Вызвал начальника караула, приказал снять с постового ремень, сумку с
противогазом и отправить под суд военного трибунала, и всё таким тоном, что
никто не сомневался, будет суд. А
второго этажа метров семьдесят прямо и столько же направо. Легенда родилась,
будто Прошка каждую ночь проникает в школу через трубу, как домовой. При сдаче
караула после 22-х задавали один и тот же вопрос: «Прошка был?» И слышали один
и тот же ответ: «Нет пока, но говорят, будет».
Помню первое своё дежурство. Заступили мы в 18 ноль-ноль
на полные сутки. Отстоял я с 18 до 20, потом заступил с 2-х ночи до 4-х. Кому не
хочется спать в такое время или хотя бы сесть, посидеть. Но я стою, слушаю
тишину, я знаю, школа наша закрыта, дежурная литераторша сладко спит на диване
в учительской. Прошка не проберётся, я слышу любой шаг на улице. Я слышу
движение звёзд и сонный храп всего Фрунзе, но не сплю. Я дал себе слово выстоять
два часа. Не садиться и, тем более, не ложиться, хотя Юрка Вахрамей передо мной
сладко спал от нуля до двух, я его еле растолкал. Я не буду дрыхнуть на посту
совсем не от страха перед Прошкой, нет, я не военруку служу, а своей задаче, мне
хочется, мне нравится быть сильным и благородным. Раньше говорили – честь
имею. Значит, можете на меня положиться, я имею честь, самоотверженность,
преданность, – всё это сильнее любого оружия. Совесть, говорили древние, это
тысяча молчаливых свидетелей, они всё видят, хотя и молчат. … Когда пришёл меня
сменять в четыре утра заспанный Гана Пончик, я был счастлив, я выстоял два часа!
Значит, всю дальнейшую жизнь один на один с собой я выдержу любые неудобства,
преграды и тяготы. На какой бы пост меня ни поставили, я буду стоять как штык,
это нужно, прежде всего, мне, а попутно и Красной Армии. «Самостоянье человека
– залог величия его». Мне вообще не идёт всякое охламонство и сачкование, не
получается. А вот у Юрки наоборот, он легко сачкует, нельзя представить, чтобы он
в 4 часа утра стоял на посту и глазами ел тишину, смешно.
Вскоре настал день, когда я, можно сказать, за что боролся, на
то и напоролся. Наша четвёрка заступила в канун праздника 7-го ноября, а завтра
сменить нас должен другой караул – братья Пуциковичи, Шапиро и Гутман.
Отдежурили мы нормально, встретили 25-ю годовщину Октября, из окна смотрели
на демонстрацию перед Домом правительства, а вечером я стоял последним, с 16 до
18. Стою себе, стою, устал уже, конечно, а тут ещё начался гомон внизу, собираются