Небеса ликуют
Шрифт:
Я встал, согнулся в поклоне.
— Он ваш, синьорина!
Когда дверь вновь закрылась, мы с братом Манолисом взглянули друг на друга.
— А вожжами пробовали? — поинтересовался я. В ответ грек только вздохнул, и я решил не бередить его раны.
Все-таки мы поговорили.
Он очень много знал, брат Манолис Канари, исповедник трех обетов и тайный коадъюктор Общества Иисуса Сладчайшего. Сицилия и Крит, Кипр и Сирия, Египет и бесчисленные острова Леванта, Истанбул, Дамаск, Багдад… Но из всего, что попадало в
Маршрут через Истанбул и Крым я избрал не случайно. Мои предшественники соблазнились коротким путем — через Вену, Краков и Львов, но это не привело их к удаче. Маршал Тюренн учил: лучше долгий поход по мощеной дороге, чем короткий — по болоту.
Но даже не это главное. Пропавшие искали не просто дорогу в далекий Киев, не просто след своих братьев по Обществу. Они искали Тайну.
Об этом я подумал сразу, как только Его Высокопреосвященство Джованни Аквавива поручил мне предпринять третью попытку. Тайна была, и не маленькая тайна предсказателя и любителя жуков, а нечто иное, пугающее.
Миссия в Киеве погибла. Не одна — вместе со всеми, кто исповедовал истинную веру.
Почему?
Город не брали штурмом, Святую Католическую Церковь не объявляли вне закона. Костелы и кляшторы никто не закрывал, не забивал ворота досками.
«Латинщики» готовили заговор? Резню? Шпионили?
Триста католиков на многотысячный город — какой уж тут заговор! Лазутчиков же принято хватать, вести в суд, привселюдно обличать, дабы посрамить врагов, а не резать по ночам.
Было иное. Кто-то умный и безжалостный побеспокоился, чтобы погибли все. Зачем? Не потому ли, что среди них был кто-то один — Тот, Который Знал?
Знал — что?
Уж не Тайну ли этой войны?
— Скажите, брат Манолис, что думали в Топак-хане, когда capitano Хмельницкий начал бунт?
— Гетьман Хмельницкий, — негромко поправил корсар. — Ничего не думали, монсеньор. Старый султан умер, а евнухам гарема было не до Лехистана. Я уже писал в Рим: Порта не готовила мятеж. Она даже не пыталась им воспользоваться…
— Но ведь Крым… — начал было я, но Канари только махнул загорелой рукой.
— Вам не давали читать мои доклады, монсеньор! Уже пять лет, как Ханство порвало с Истанбулом. Падишаха даже перестали поминать в фетве на утреннем намазе. Но и Бахчисарай ничего не подозревал до последнего дня. Только когда Хмельницкий приехал и попросил подмоги, они проснулись. И то, признаться, не сразу. Нет-нет, монсеньор, пусть в Риме не смотрят в нашу сторону! Если кто и готовил войну, то не мы.
Может, поэтому брат Алессо и его неведомый спутник и бежали в Крым? Не в Краков, не в Москву. Впрочем, московиты тоже ничего не знали о Хмельницком. Но не сами же поляки породили собственную погибель!
Тайна! Вот она — Тайна! И, конечно, киевская миссия пыталась ее раскрыть. Допустим, кто-то узнал. Узнал, доложил мессеру Джеронимо Сфорца. Но узнали и другие — как раз тогда, когда поднялась в поле трава. Спасать всех было поздно, и мессер Сфорца решил
Значит, дело все-таки в Нострадамусе?
— Если вы любопытствуете относительно нынешних замыслов Порты…
— Да-да, конечно, брат Манолис…
Это меня как раз и не интересовало. Главное и так понятно. Турки наконец-то опомнились, сообразив, какая невиданная удача падает к ним в руки. Готовится договор с Хмельницким, золото послано и будет послано еще, какой-нибудь православный митрополит из Афин или Дамаска вручит гетьману меч, освященный на Гробе Господнем.
И пойдут казаки, рыцари православные, пластать в пень клятых католиков за турецкие деньги. То-то радость всем христианам! А там и янычарские полки подтянутся — под самый Чигирин.
Это все — дважды два. А меня интересовал корень квадратный из минус единицы.
Однако следовало слушать. Слушать, запоминать и, отрешившись, оставив себя-первого у дымящего очага, думать о Тайне…
…и не забыть поинтересоваться у брата коадъюктора о сущей мелочи: сам ли он беседовал с настоятелем Успенского монастыря?
И вообще, где сей монастырь находится?
Я застал шевалье дю Бартаса в полной боевой готовности. Два табурета у двери образовывали баррикаду, на скамье же в отменном порядке лежали пистолеты и обнаженная шпага.
Стало ясно: с нашими вещами ничего не случилось, да и случиться не может.
Сам шевалье, устроившийся на груде узлов и сумок, был задумчив. Причину сего я уразумел быстро, лишь только заметил в его руках раскрытую книгу.
Пикардиец штудировал Боплана.
— Мой дорогой друг! — вскинулся он, лишь только я заглянул в дверь. — Признаться, я уже начал волноваться!
Баррикада с грохотом разлетелась, томик в желтой обложке брякнулся на скамью.
— Однако же вы один! Уж не попали ли наши спутники в рабство к здешним татарам? Не подумайте, что я был бы рад этому…
Нет, конечно. Но, судя по тону, горевал бы он недолго.
О татарах он уже успел прочитать у Боплана.
— И как успехи? — поинтересовался я, кивая на книгу.
— Уф-ф-ф! Дорогой де Гуаира, сей писака изрядно темнит. Я так и не понял, кто затеял нынешний мятеж — татары или казаки?
— Книга написана еще до мятежа, — пояснил я. — Мятеж затеяли казаки.
— Р-разбойники!
Его тон мне понравился, но справедливость — прежде всего.
— Но вы же сами бунтовали против Мазарини, мой друг!
— Я — бунтовал?!
Дю Бартас нахмурился и впал в долгое раздумье. Наконец вздохнул:
— Однако же, друг мой, я обнажил свою шпагу против проклятого Мазарини, этого гнусного лакея, который… Ох, выходит, я и вправду — бунтовщик?
Целых два года он воевал в армии принца Бофора. И даже не попытался задуматься.
— Не огорчайтесь, шевалье! В некоторых случаях бунт дозволяется.
— Правда? — обрадовался он. — А в каких?
Настал черед размышлять мне. Объяснить пикардийцу, что такое неотъемлемые права людей, о которых писал доктор Марианна?