Небесная тропа
Шрифт:
— Но разве каждому не достанется его доля? — спросила Танчо.
— Доля чего?
— Любви.
Фарн расхохотался.
— Что ты понимаешь в любви, курица? Глупцы ждут от меня нежности, заботы, сострадания, не понимая, что я никого и никогда не любил. Это вы, обожая, мне служите, а я получаю вашу преданность и ваше служение. И вы должны быть счастливы этим. Ты счастлива, Танчо?
— Нет! — выкрикнула Танчо-первая, а Танчо-вторая содрогнулась от страха.
Этот миг выстрелила на Петропавловке пушка. Грохнуло громко, раскатисто, будто стреляли
— Время! — воскликнул Фарн и требовательным жестом ткнул пальцем в угол. — Дайте его сюда.
Кошелев притащил добычу и, повинуясь указующим жестам Фарна, вывалил на стол, прямо посреди жратвы и стаканов, отрубленную голову с длинными, слипшимися от крови волосами. Один глаз головы был закрыт, второй мутной стекляшкой уставился на Танчо. Она видела сероватую пористую кожу, в каждой поре которой застыла бурая каплюшка, полуоткрытые лиловые губы и зубы, измазанные в крови. Ей даже почудилось, что она различает немного высунутый наружу лиловый язык. Узнать в этом искаженном лице черты ЭРика было невозможно. Вслед за головой из мешка выпала кисть правой руки.
— Перунов глаз! — приказал Фарн.
Танчо попыталась противиться, но лишь мгновение. Что-то внутри нее надломилось с хрустом, и, дрожа от отвращения, ненавидя себя за свою животную трусость, она открыла сумочку и вытащила найденную коробку.
«И это все, что я могу — лизать бьющую меня руку? Остановись!» пыталась приказать Танчо-первая своей второй, раскисшей от страха половине.
Но тело повиновалось той, второй, и пальцы послушно протянули талисман.
— Не мне! — взвизгнул от ужаса Фарн и отпрянул. — Ему!
Тут Танчо увидела, что отрубленная рука медленно поднялась над столом, мертвые пальцы шевельнулись, то ли пробуя силы, то ли маня Танчо к себе. Покорно, как кукла, Танчо положила коробку на раскрытую ладонь. Но едва талисман коснулся мертвой кожи, как обрубок вспыхнул ярким огнем, и за несколько секунд рука превратилась в головешку со скрюченными черными сучками-пальцами, чтобы тут же рассыпаться хлопьями жирного пепла, а коробка шлепнулась в миску с салатом.
— Сволочи! — взревел Фарн. — Скоты! Обманули меня! Это не он! Не он? Где его настоящая голова?
От прежней вальяжной барственности не осталось и следа.
— Вот, перед вами, — пищал Комар.
— Это не ЭРик! — заорал Фарн. — Это другой. Первый встречный, попавшийся идиотам под руку.
— Мы замочили его, — заканючил Кошелек: от рыкающего баса остался лишь сиплый дрожащий шепот. — Все, как велено: руки, ноги, тулово, потом голова… Но тут приперся этот долбанутый псих, собрал обрубки и линять. Ну, мы помозговали чуток и решили, что любая башка сгодится. Раз Эрик мертв…
— Мертв? — передразнил Фарн. — Вы полагаете, что он так просто может умереть? В первый раз я отнял у него хлеб в блокадную зиму и заставил лечь в землю братской могилы. А он явился опять спустя полвека, чтобы встать мне поперек дороги! Но я бы мог его убить! Мог бы! Если бы вы, ребята, не напарили меня.
— Может,
Фарн в ответ лишь расхохотался.
Никто больше не осмелился лезть с предложениями. Воцарилась тягучая липкая тишина. Слышно было лишь, как молчаливый «трамвайщик» потихоньку пытается дожевать кусок колбасы и проглотить — но никак не может и все время давится. Танчо хотелось встать и уйти. Но она не могла пошевелиться тело одеревенело. Танчо попыталась ущипнуть себя, — испытанной способ убедиться, не сон ли все это — но даже не смогла приподнять руку.
— Ну что ж, придется всех отблагодарить за службу, — милостиво улыбнулся Фарн.
Улыбка эта была хуже любого ора. Все, затаившись, следили за движениями господина. Танчо вдруг почудилось — начни сейчас кто-нибудь икать, рыгать или вообще сделай что-нибудь смешное, они бы могли спастись. Но все сидели не двигаясь, не слышно было даже дыхания. Может быть, они уже умерли?
Но нет, такая милость не для них — лишь немногим счастливцам выпадает удача не заметить мгновение приближающейся смерти.
Фарн взял бутылку вина — все-таки вино откуда-то появилось, откуда неведомо — и наполнил стакан до краев. Фарн несколько секунд смотрел на темный сок виноградной лозы. Потом на губах его вспучился пузырь слюны, медленно сполз по подбородку и шлепнулся белым червяком в стакан. Вишневая жидкость тут же закипела и сделалась темно-зеленой. На дно белыми хлопьями выпал осадок.
— Пей! — Фарн протянул стакан Кошелеву.
Кошелек взял стакан и проговорил, хмуро глядя в пол:
— Я готов был вам преданно служить, хозяин. Но раз облажался — тут ни хрена не поделаешь. Прощевайте! — И он хлопнул стакан залпом, как прежде бессчетно опрокидывал в глотку сорокаградусную.
Несколько секунд Кошелек стоял неподвижно, потом кожа у него на лице потемнела, лопнула гнилой кожурой, глаза выпали перезрелыми ягодами, и Кошелев шлепнулся головой на стол.
— Теперь твоя очередь. — Фарн протянул наполненный до краев стакан Комару.
Новая порция уже сделалась зеленой, а белая кипящая пена выплескивалась на стол, распространяя мерзкий аммиачный запах.
— Помилуйте! — Комар грохнулся на колени и принялся целовать Фарну ноги.
— Не трать мое время попусту! — Фарн брезгливо отшвырнул Комара. Терпеть не могу тех, кто боится умереть, когда я этого хочу. Все равно отвертеться не удастся.
— Помилуйте!..
— Пей!
Комар поднялся, весь дрожа. Одна штанина джинсов сделалась темнее другой.
— Я вас люблю, — шептал Комар. — Никто вас так сильно не любит, как я…
Он отпил маленький глоточек и глянул на господина — может быть, простят?
Но прощения не последовало. Еще глоточек. И вновь преданный взгляд. Опять никакого эффекта. После третьего глотка ноги Комара подкосились, и он медленно сполз на пол. Кожа у него на затылке вздулась пузырем.
— Теперь ты! — Фарн повернулся к тому месту, где еще минуту назад сидел третий киллер — молчаливый и самый незаметный из троицы.