"Небесный огонь" и другие рассказы
Шрифт:
— И как вы хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними, — процитировал отец Валентин.
— Ну да, в плане воспитания — это, конечно, хорошо. Но в жизни все совсем не так, — махнула рукой Ирина Львовна. — Некоторые крадут, крадут, а им хоть бы что…
— Значит, их дела совсем плохи, — вздохнул отец Валентин. — Верный признак того, что Господь особо печется о человеке, это когда его сокрытые согрешения настигают его извне. Предстают въяве.
— Это как? — спросила Ирина Львовна.
— Осудил кого-нибудь — и тут же сам впадаешь в подобное прегрешение.
— Действительно, — вспомнила я. — У меня есть приятель, который спасался от армии тем, что симулировал астму. И как только ему вручили белый билет, он тут же и заболел. Именно астмой. Или я тоже, бывает, навру, что простудилась, хотя абсолютно здорова, просто мне не хочется лишний раз выходить из дома, и тут же у меня начинается насморк, озноб.
— А уж если над кем посмеешься, так жди, что сам попадешь в нелепую историю, — заключил отец Валентин, — Как говорит наша приходская юродивая, кто над кем посмеется, тот на того и поработает.
— Нет, — решительно замотала головой Ирина Львовна. — У меня такого не бывает. Все это сказки какие-то…
И она побрела домой, потому что, по ее расчетам, на даче уже включили электричество.
Теперь надо сказать несколько слов про Ирину Львовну. Это — пятидесятипятилетняя вдова, но не «несчастная вдовушка», которую потеря мужа сломила и состарила в одночасье. Нет, она не позволила себе расслабляться в скорби, а напротив, взяла себя в руки, даже как будто взбодрилась и начала новую жизнь, при этом слова ее приобрели категоричность, а жесты — властность. Одежда весьма ладно облегала ее кругленькую фигуру, волосы она красила краской «Золотой пляж» и, как я полагаю, была весьма даже не против встретить какого — нибудь достойного мужчину ее возраста, чтобы связать с ним оставшуюся жизнь. Может быть, она бы уже так и сделала, потому что вроде бы какие-то поклонники у нее были, да уж очень ей мешала «завышенная самооценка», о которой она говорила просто как о высокой.
Мы с ней жили через улицу, а за последние год-два — так даже и приятельствовали. Во всяком случае, она стала ко мне заходить «на огонек», правда не запросто, а после звонка и моего приглашения, причем сделанного в церемонной форме, осторожно советоваться, а порой даже и слегка откровенничать: так, полунамеками, словно бы невзначай. Словом, я догадывалась, что у нее появился реальный «кандидат», судя по тому, с каким воодушевлением она говорила о некоем переводчике с испанского, который уже сводил ее на презентацию книги своих переводов, а теперь пригласил с собой на прием по случаю Рождества к самому послу какой-то латиноамериканской страны, прямо в его резиденцию…
Мне показалось, что ей приятно было произносить даже сами эти слова «прием», «посол», «резиденция», а ее и без того высокая самооценка скакнула едва ли не до рекордной отметки.
Прошло дня два или три, и вдруг она появляется у меня на пороге, против обыкновения —
— Ну что, Ирина Львовна, были вы на приеме?
— Ох, вы не представляете, что там было! Что было! Уж прямо не знаю, плакать мне или смеяться…
И она хохотнула, но как-то нервно.
— Сначала этот мой испанец очень ненавязчиво сделал мне предложение.
— Я вас поздравляю!
— Потом этот жених повез меня к послу, и там был изумительный рождественский ужин. Горела всеми огнями елка… Свечи… Дамы в декольте. Наши российские знаменитости. Повсюду — лакеи в белых фраках разносят еду, напитки… Интереснейший разговор. И вдруг в самом разгаре пира мой суженый, — тут она снова, не сдержавшись, хохотнула, — исчез. Десять минут его нет, двадцать минут, полчаса, час!.. Вдруг ко мне подходит один из этих, посольских, из обслуги — то ли швейцар, то ли лакей — и говорит мне: «Вас просит ваш друг». Я говорю — «Что? Как? Где он?» А он мне говорит: «Пройдемте!»
Выводят меня из зала и ведут по коридору. Издалека я слышу какие-то ужасные крики, вопли, грохот, стук… Мне говорят:
— Вот. Ваш друг уже второй час оттуда рвется, а выйти не может. Поговорите с ним, чтобы он успокоился, пока не кончится прием.
Я смотрю — ба, да это дверь в мужской туалет. И мой испанец колотит изнутри в дверь и кричит:
— Да выпустите меня отсюда!
Я говорю этому сопровождающему меня лакею:
— Да! Немедленно выпустите его! Зачем вы его там держите?
А тот мне отвечает на ломаном русском:
— Мы бы с удовольствием, да он сам заперся изнутри. А открыть не может. Не ломать же дверь!
— Ломайте дверь! — говорю я. — Не сидеть же ему там вечно. Сломайте хотя бы замок.
— Не получается отсюда, — говорит тот. — Мы ему уже туда и отвертки, и ножи под дверь подсовывали, чтобы он попробовал сломать изнутри.
А мой испанец услышал меня и как возопит:
— Ирина, умоляю, не оставляйте меня! Скажите им, пусть выпустят меня отсюда.
Я опять к лакею:
— Ломайте дверь, чего вы ждете?
— Боюсь, господин посол будет очень недоволен, если мы сломаем дверь в его резиденции. Как господин посол будет после этого пользоваться туалетом?
И ушел.
— Ну, как вы там? — спрашиваю я своего жениха.
— Да в принципе неплохо, — отвечает он. — Могло бы быть гораздо хуже. А так — тут чисто, есть где посидеть, если на стульчак крышку опустить, коврик такой лежит мягкий. В крайнем случае можно и переночевать на нем…
— Вот еще! Что это вы надумали — ночевать в уборной на коврике? Откуда это у вас такие упаднические настроения? Взбодритесь! — поддерживаю я его, — Сейчас я попрошу господина посла лично принять меры…
А тут этот лакей:
— Ни — ни — ни, умоляю вас. Господин посол не любит, когда его беспокоят во время приема.
Ну что тут делать? Вернулась было я обратно в зал, а там уже горячее подают — какую-то дичь крутят на вертеле, а под ней — открытый огонь. Все хлопают, счастливые, пьяные, лишь мой в кавычках «жених» в сортире заперт, сидит. Бьется там, как бабочка об стекло.