Небо для Баккена
Шрифт:
Первым очнулся Освальд Харп:
– Ларс, держи!
Брошенную шпагу я поймал на лету.
Теперь у нас было ощутимое преимущество перед противником, но битвы не получилось. Разом развернувшись, нападающие бегом припустили прочь из трактира.
А наши замешкались. Перевернутый стол и вставший посреди зала кхарн теперь только мешали.
– За ними, в погоню! – воинственно взмахнул палашом начальник конвоя.
– Стоять! – бас Освальда Харпа перекрыл петушиный выкрик столичного капрала. – Ночью, без разведки, прямо в засаду угодим.
– Эй, а платить? – Способность исчезать быстро
– Да ну! – Освальд Харп сделал вид, что только сейчас заметил меня и Скима.
«Мог бы удрать», – ясно читалось во взгляде капрала.
Мог бы. Какой порубежник не умеет путать следы в Белом Поле? Уйти от погони, затеряться, а через пару дней заявиться в Бьёрнкрог и по древнему праву вурдов потребовать от короля честного ответа.
Мог бы. Если бы число нападающих не превосходило конвой вдвое. Если бы честный Освальд Харп, упустивший арестанта, сам не отправился бы под суд. Если бы…
А, да что там! Вины за собой не знаю, значит, и бояться мне нечего. За что королю карать верного вассала?
– Капрал Харп! – опомнился начальник конвоя. – Как смели вы дать арестованному оружие?
Как сумел, так и смел. Покрошили б тут всех без Освальда. Ну и без нас со Скимом, наверное.
Я спешился и, отвернувшись от начальника конвоя, эфесом вперед протянул свою шпагу Освальду Харпу.
Глава 4
Глава 4
Когда я называю узилище Гехта тюрьмой, Оле Сван всегда пренебрежительно машет рукой:
– У нас каталажка. Вот в Бьёрнкроге – тюрьма!
Арахена. Грозный замок, укрепленный куда лучше любой приграничной крепости. Он стоит посреди города, но вокруг него пустое пространство, будто прочие дома расступаются и боязливо ежатся, не смея взглянуть на высокие бурые стены. Увенчанная башней под островерхой крышей, столичная тюрьма похожа на злобно усмехающуюся колдунью в плаще с капюшоном. Кого затащит она под складки-стены, тому уже нет спасения.
Город со времени его основания уже дважды полностью перестраивали, а Арахена стоит неизменная.
Здесь действуют свои законы. Стоило ступить на вымощенный серой брусчаткой двор, как меня тут же схватили за шиворот и поволокли без лишних церемоний. Последнее, что увидел на воле, – растерянное лицо столичного капрала по ту сторону захлопывающихся ворот. Прочие конвойные, Освальд Харп и Ским тоже остались там.
Я пробовал упираться и требовать королевского суда, но тюремщик так встряхнул непокорного арестанта, что дышать оказалось гораздо нужнее, чем говорить. А потом меня зашвырнули в камеру и заперли дверь. Предъявлять свои права стало некому.
Направленный мощным толчком, я пролетел до противоположной стены. Все помещение шагов пять в длину и не намного шире. Большую часть пространства занимает плоский каменный выступ и дыра, плотно закрытая чугунной крышкой. Ни одного окна, только под самым потолком темнеет круглая отдушина.
В камере холодно. Не до окоченения, как в Белом Поле, но ни лежать, ни сидеть на голой каменной постели невозможно. Только топтаться по узкому свободному пространству или стоять.
Через
Еще через полчаса пришло откровение: если встать, наклонившись под углом, прислониться лбом к сложенным на стене рукам, опереться, то терпеть можно. Стенка справа от двери оказалась самой приветливой. Сколько я провел возле нее, не знаю. Кажется, что вечность.
Голоса были слышны так ясно, что я сначала подумал, что кто-то незаметно вошел в камеру. Но нет, я по-прежнему был заперт в одиночке, а разговаривали в коридоре. Странно.
– …Притащили сегодня одного щенка породистого.
– Что натворил?
– Говорят, измена государству.
– Правда, что ли?
– Да не, не думаю. Мало ли что эта мелкота по дурости болтает. У меня дочка – и то… В каждом, что ли, измену искать? Выпороли б мальчишку без особой огласки да родителям на руки сдали, чтоб дальше сами воспитывали. Так нет, он в амбицию: я, мол, достоверный вурд и требую королевского суда. Тут уже сам канцлер заинтересовался.
– И что?
– Известно что, Хегли Секъяр из когтей никого не выпустит. Вот уж точно коршун, клюв железный. Королевский суд, не королевский, а если докажут измену, все равно повесят.
– Не, вурдов не вешают – расстреливают.
– Будто ему, или родителям, или кто у него там от этого легче будет. Если останется еще к моменту казни что расстреливать. Одна надежда, сообразит парнишка сразу покаяться, а то и заплакать.
Собеседники за стеной еще повздыхали многозначительно, поцокали языками и удалились.
Что происходит? Меня уже постигло описанное во многих книгах безумие узников? Или же уподобился злодею из назидательной повести, которого голос матери убеждал покаяться? Камера, в которой прекрасно слышно все, что происходит в коридоре? И стражники, не нашедшие лучшего места, чтобы посудачить о заключенном, кроме как у ее двери?
Ой, до чего же ловко все устроено! В холодной маленькой камере рано или поздно устанешь и прислонишься к стене. Удобнее всего именно к этой, где устроен тайный послух. Устроен так, что до заключенного в нужное время доходит все, о чем говорят в коридоре. Упрямому узнику, можно сказать, несомненное указание дают, как вести себя дальше, чтобы не усложнять жизнь себе и людям.
Извините, хессе, но у меня родная сестра главный прознатчик.
Догадливость моя, однако, никакой пользы не принесла. Так и стоял, опершись о стенку, пока не открылась дверь и некий хмырь не вручил мне поднос со скудным обедом (ужином?), а потом приволок тощий тюфяк: хочешь – ложись на него, хочешь – сверху укрывайся. Этому старому мешку, набитому шерстью до того свалявшейся, что по жесткости постельная принадлежность мало чем отличалась от каменного ложа, я обрадовался больше, чем самому желанному подарку на праздник Нюсне. Быстро расстелил его и лег. Хорошо-то как… Но долго блаженствовать не пришлось. Явился все тот же хмырь, без особых церемоний поднял меня и за шиворот поволок на допрос.