Небо для смелых
Шрифт:
— Так… понятно… угу… ага, — периодически повторял Косцов, читая ее. Женя радовался: ему сейчас многое прояснится. — Ты знаешь, — виновато протянул Косцов брошюру, — я ведь того… больше практик, а теорию забыл, а точнее сказать, не учил никогда, так что извини… Это, пожалуй, Попов может, у него большое образование, только ты уж сам к нему… Мне неудобно.
Но обратиться к Попову Жене так и не довелось. Нет, он не стеснялся побеспокоить преподавателя, когда можно было что-то узнать, чему-то научиться. Даже наметил сделать это сегодня же после занятий, но неожиданно волнующее
Шло занятие по конструкции планера самолета. Материал хорошо знакомый из практики, поэтому Птухин укрылся за разобранным стабилизатором и открыл журнал «Вестник воздушного флота». Бросился в глаза заголовок, набранный жирным шрифтом: «Небывалая катастрофа!» В статье мелькнула фамилия Аниховского. От предчувствия того, что катастрофа произошла именно с его любимым комиссаром, перехватило дыхание. Прыгая со строчки на строчку, он стремился скорее узнать финал происшествия: «…11 марта 1920 года… с высоты 1600 метров… у «ньюпора» оторвались крылья… упал на электропровода Солдатенковской больницы… самолет вдребезги… летчик сломал ногу…»
Женя сначала даже не понял, что дальше уже пишет сам Аниховский о своих злоключениях. И только когда дошел до слов: «Такое падение на продолжение летного искусства нисколько не повлияло и, как только срастется нога, приступлю к полетам», понял, что комиссар жив.
От радости Женя чуть не закричал: «Жив!» — забыв, что сидит на занятиях. «Значит, врут, когда пишут, что после падения «летчик теряет сердце», то есть смелость. Может, потому, что Аниховский комиссар, коммунист? А что же, у комиссара сердце железное или его нет? И терять нечего? Вот я сам коммунист, полетел бы после такого?»
Женя, несмотря на холод в классе, даже вспотел от таких мыслей.
«Нет, чушь какая-то, при чем здесь коммунист? Просто если здорово любишь самолет, небо — полетишь. Да, я полетел бы опять! Поэтому и Аниховский будет летать!»
Вечером Птухин поделился своими мыслями о переживаниях Аниховского с курсантами. Разгоревшийся спор едва не сорвал консультацию по математике, которую Женя ежедневно получал у своих друзей.
— Ну и упорный же ты, Женька! — восхищался Саша Туржанский, разгадавший, почему Птухин часто напрашивается в наряд по казарме, когда курсанты всеми способами стараются увернуться от этого постылого дежурства.
— Я, Саша, только ночью и усваиваю все, что вы мне днем объясняете. Тихо, никто не дергает, даже Одоров, а днем на практических занятиях мотористов отсыпаюсь. Так сказать, полночный ликбез… Вот думаю, не начать ли мне будить тебя, когда будет оставаться свободное время после повторения пройденного.
— Только попробуй, — предупредил Птухина репетитор. — А я теперь тебе днем стану столько объяснять, что за две ночи не пережуешь, понятно?
— Согласен, пережую. — И, переходя на серьезный тон: — Мне, Саша, спешить надо. Это время, сам понимаешь, для меня сплошная прогазовка на колодках: ресурс вырабатывается, бензин сгорает, а взлета нет и не предвидится. Поэтому я должен наверстать упущенное. Да еще с вашей помощью изучить теорию полета и прочие летные премудрости, чтобы потом выиграть время, когда буду учиться
— А я и не сомневаюсь, лоб у тебя крепкий, выдержит не такие нагрузки.
— Братцы, перехожу на Женькин метод учебы, — вмешался Саша Анисимов, — по крайней мере, ему ночью не снится еда, ведь он спит днем, наевшись.
Вечером после занятий, как обычно, друзья собираются в курилку для обсуждения проблемы питания следующего дня. Адам — неугомонный выдумщик самых невероятных продовольственных операций. Это ему принадлежит идея добывать харчи на завтраки и ужины, не предусмотренные продснабжением, коллективно на барахолке. Поверив в его сообразительность, все пятеро курсантов, живших в одной комнате, без возражений вытряхнули перед ним свои пожитки.
— Да, — в шутку Адам презрительно поднимал то одну, то другую тряпицу, — мог бы ты, Птухин, у Врангеля и почище портяночки позаимствовать, если думал учиться на летчика… Ну, вы посмотрите на этих беспечных святых братцев, — стал он перед Туржанскими, — у них одна гимнастерка на двоих и такая короткая и широкая, как распашонка. Вы что же, в ней в обнимку ходите, так сказать, каждому по рукаву и один ворот на двоих?.. А тебя, Анисимов, я даже не знаю, как принять в нашу «коммуну». Ты хоть бы прежде по дворам Егорьевска попобирушничал на вступительный взнос.
Женя, давясь от смеха, вывернул котомку Адама, в которой самым стоящим оказалась пара старого нательного белья.
Собрав тряпье в кучу, Адам запихнул все в один вещмешок и объявил:
— Ходить менять наши наряды у паразитов на теле трудового народа — спекулянтов будем по очереди, начнем с меня. Предпочтительно обмен производить на картошку, как истинно сытную народную пищу, которая в отличие от молока и масла не поддается подмешиванию мела или воска. Можно, конечно, брать паюсную икру и ананасы, но только как дополнение к картошке.
Когда настала очередь идти менялой Жене, он принес всего десять картошек за адамовское исподнее.
— Вот, пожалуйста! С помощью Птухина мы к весне можем откинуть ноги, не узнав до конца, как при посредстве аэронавигации можно заблудиться в воздухе. Ты, конечно, просил пять картошек, а сердобольная бабка, увидев перед собой ненормального, положила тебе десять, так, да?
Адам смягчился только после того, как узнал, что Женя половину наменянного отдал голодным детишкам, часто сидевшим перед воротами «терки».
В конце концов скоро подошло время, когда друзья с нетерпением ждали, что скажет «продовольственный комиссар» Адам Залевский, потому что, кроме его неистощимой фантазии и юмора, менять оказалось нечего. Однако Адам молчал. Нахохлившись, словно петух, наглотавшийся сухого гороха, сидел он на скамейке в келье, оборудованной под курилку, кутаясь в обшарпанную, ставшую короткой для него шинель, — состояние для Адама явно необычное. Анисимов приложил к его голове руку и объявил, что Адам болен. Его уложили в постель, закутали своими шинелями. Борис Туржанский сходил в монастырский сад, набрал кое-где оставшиеся плоды шиповника, крепко заварил кипятком и стал отпаивать Залевского.