Небо и землю содержит любовь
Шрифт:
Человека влекут мечты честолюбия, славы, самолюбия, гордости, и ему кажется, что он получил что-то, насыщающее ненасытную жажду страстей, но душа его снова говорит: „Не то!“
Когда человек, отдаваясь плотским страстям, этим ненасытным страстям плоти нашей, думает иногда: вот, я нашел истинное счастье! Бессмертный дух его говорит ему: „Не то!“
И все эти „не то“ страшной тоской проходят в душе каждого человека, через всю его жизнь, наполненную жадным и тщетным старанием к удовлетворению страстей».
Архиепископ Нафанаил (Львов), рассуждая о сходстве и различии Любви Божественной и любви человеческой, писал:
«Всякая истинная любовь между людьми – это стремление знать
В Боге же нет места ни телесности, ни эгоистичности. Любовь Божия – любовь совершенная. Наша человеческая любовь является слабым отблеском Божией Любви…»
Предназначение человека состоит в том, чтобы стремиться к вечности, уподобляться Богу. Весь смысл, вся ценность, вся радость человеческой жизни – в исполнении этого предназначения. Когда человек любит, он уподобляется Богу, Который и есть Любовь.
Любовь Божия простирается на все сущее в целом, объемлет каждое сотворенное существо. И главная составляющая этой Любви – сострадание, понимание, снисхождение к недостаткам других, терпение их немощей и слабостей. Господь любит каждого человека. Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5, 45). Господь – это бесконечное милосердие и сострадание, Он скорбит о том, что мы сами причиняем вред своим душам – грешим, заблуждаемся, впадаем в малодушие, ереси, пороки. И часто так бывает, что добротой и терпением уже невозможно исправить человека: его, как глупого вредничающего ребенка, нужно строго наказать. Так ведь случается: родители и уговаривают капризное чадо, и просят, и задаривают подарками, а дитя все равно брыкается, ломает игрушки и дерзит взрослым. А стоит такого неслуха чуть наказать – он как шелковый становится, осознает, как можно поступать и как нельзя. Господь, как любящий Отец, наказывает упорствующих в своих грехах людей, попускает болезни и разные бедствия, чтобы пробудить в них совесть, омыть их душу в страданиях.
Священномученик Григорий (Лебедев), епископ Шлиссельбургский, разделяет любовь к людям на настоящую и мнимую: «Человек, запутавшись в жизни, внес свои извращения во все ее явления. Любовь стала служить утверждением самости и была тоже извращена… От поколения к поколению стало истребляться и понятие подлинной любви, и самое дело любви».
«На трапезе любви бываем у Самой воплощенной Любви, а любви не имеем друг ко другу. Странное дело! И заботы о сем нет. А сама любовь, без нашего усердия и старания и деятельности, не придет», – сокрушался святой праведный Иоанн Кронштадтский.
При отсутствии подлинной любви стали взамен ее появляться суррогаты. Самый чудовищный суррогат – это общепринятое человеческое понимание любви. Как писал священномученик Григорий (Лебедев), епископ Шлиссельбургский, любовью стали называть влечение людей друг к другу, которым они были наделены для чадорождения. Но ведь и животным присуще то же стремление. Чтобы так уж не бросалась в глаза эта оголенность, чтобы польстить человеческой ограниченности, стали говорить, что любовь эта духовна, возвышенна. Стали драпировать влечение всякими прикрасами, чтобы завуалировать его подлинную суть, называть его сродством душ, тяготением к идеалу и так далее. Но все эти прикрасы лишь до времени забавляют человека. Когда же влечение удовлетворено, мнимая
Что в этом влечении общего с христианской любовью? Любовь к Богу и тяготение тел так же разнятся, как небо и земля, как дух и плоть.
На втором месте по распространенности можно назвать суррогат любви, основанный на гуманности, то есть на человеческом отношении к подобным себе, а также ко всему миру живых существ. Гуманность даже противопоставляют иногда служению Богу, считая, что служение человеку и есть действительная любовь. Но гуманность – это карточный домик любви. Такая любовь всегда самоутверждение, прежде всего любовь к себе. Человек старается показать всему миру: вот какой я хороший!
Когда гуманная любовь сияла бы очис тительным огнем – как в самом гуманисте, так и в облагодетельствованном им? Любовь гуманности – это холодный свет, огонь, который никого не зажигает. Она бессильна создать тепло и жизнь.
Третий суррогат любви – отношения семейности, родства, дружбы, приятельства, знакомства, зависимости, подчиненности. У людей, не погрязших во зле, эти отношения чаще бывают добрыми, и люди называют их любовью, хотя подобное название ошибочно. Часто в этих добрых отношениях нет христианской любви. В основе семейных и родственных отношений лежат единство крови, привычка и требования быта.
Во всем разнообразии жизненных взаимоотношений, обозначаемых любовью, людьми руководят обычное воспитание, особенности характера и среды и, наконец, просто стереотипы. Рассмотрите жизнь и убедитесь, что это – сама истина. Взаимные отношения супругов, детей и родителей, которые вчера еще считались любовью, сегодня могут под влиянием обстоятельств перейти в отношения жесткой неприязни и полного разрыва. Не ясно ли, что здесь была та «любовь», которая не имеет ничего общего с подлинной христианской любовью?!
Для жизни греховного человека естественна любовь самоутверждения, а не любовь самоотрицания. Однако заповедь любвисамоотречения дается нам как обязательная, как одна из двух главнейших, на которых стоит весь закон. Указывая на эту заповедь как обязательную, Господь указывает и путь ее исполнения – путь самоотречения: Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя (Мк. 8, 34).
Но это вовсе не значит, что мы не должны любить своих близких. Любить каждого человека, образ Божий в нем – одна из главных мыслей христианства. Почитай отца и мать своих (см.: Исх. 20, 12) – одна из заповедей Божиих.
Некоторые утверждают, что им трудно любить отдельного человека, но они любят все человечество. Ф. М. Достоевский ярко раскрыл антихристианскую сущность этого духовного заблуждения в романе «Братья Карамазовы»: «…я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного – за то, что он долго ест за обедом, другого – за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся». Кому нужна такая любовь, кого она согреет, какую душу спасет? Никого не согреет, никого не спасет, никому такая «любовь» не нужна.