Небо над бездной
Шрифт:
Ни разу старик не остановился, чтобы передохнуть, топал легко, словно это была увеселительная прогулка. В джинсах, кроссовках, в короткой черной куртке на пуху, в детской вязаной шапке, со спины он выглядел сутулым тощим мальчишкой. Зубову казалось, что вот сейчас старик повернет голову и в фонарном луче возникнет юное лицо Феди Агапкина, которое видел Иван Анатольевич на старых фотографиях.
Вдали мелькнул свет. Рустам шел первым, он остановился, погасил фонарь. Несколько мгновений они стояли в абсолютной темноте и
– Все в порядке, – сказал Агапкин, – это нас встречают.
Рустам включил фонарь, повторил условный сигнал. Теперь два луча двигались навстречу, приближались, скоро стал виден силуэт человека. Еще через несколько минут Иван Анатольевич разглядел широкую куртку, вроде телогрейки, валенки, ушанку, сморщенное темное личико, на котором сияли огромные светло-карие глаза. Когда между ними осталось всего метров десять, человек остановился, опустил вниз свой фонарь и произнес:
– Здравствуй, Федя. С чего ты взял, что я помогу тебе? Ты же знаешь, нельзя вмешиваться.
Голос у него был глухой, старческий, дикция довольно четкая, несмотря на отсутствие зубов. Говорил он на чистом русской языке, с легким акцентом. Обращался к Агапкину так, словно они знакомы сто лет и расстались пару дней назад.
Федор Федорович подошел к старику, обнял его и тихо засмеялся.
– Дассам, Дассамка, не усидел, старый хитрюга, побежал встречать. Соскучился? Не ври, соскучился. И я тоже.
– Пусти, Федя, кости переломаешь. Пойдем скорее на свет, хочу посмотреть на тебя.
Старики зашагали вперед и заговорили по-немецки. Зубов с изумлением слушал.
– Федя, я всегда знал, что ты сумасшедший. Успокой меня, скажи, ты вернулся, чтобы опять искать белого всадника?
– Нет, Дассам, белого всадника я давно уж не ищу, мы скоро встретимся с ним. Ты отлично знаешь, зачем я вернулся.
– Федя, нельзя вмешиваться. И почему ты решил, что у нас получится?
– У нас? Ты сказал, у нас? Значит, все-таки поможешь?
– Я ничего тебе не обещал и участвовать в твоих дурацких играх не буду.
– Не будешь? А зачем в таком случае ты вытащил на свет Божий свою говорящую стекляшку?
– Извини, Федя, это не твое дело. Просто мне понравилась женщина, захотелось ее порадовать. Ну, так почему ты думаешь, что эпоха Хзэ кончилась?
– Его куклы быстро ломаются. Они выдают себя гримасами бесноватых. Он не может создать полноценное орудие с высоким интеллектом. Каждая попытка сотворить орудие заканчивается провалом. Получаются тупые кохобы. Но главное, ему нужен препарат. Ты понимаешь, что это значит?
– Федя, это ничего не значит. Он всегда хотел единолично владеть и распоряжаться препаратом.
– Да. Но теперь он пожелал использовать его для себя.
– Он врет. Он никогда не открывает своих истинных намерений. Препарат ему противопоказан, и он понимает
– Именно так, Дассам. Он ослаб. Он спешит, паникует. У него нет новых идей.
– Федя, у него есть идея.
– Война между мужчинами и женщинами? Дассам, но это бред. Идея тупа и бесплодна, как и его куклы.
– Он почти нашел орудие с высоким интеллектом.
– Кого ты имеешь в виду?
Зубов заметил, что голос Агапкина дрогнул. Впереди, в блуждающих лучах, возникла лестница. Старики ускорили шаг.
– В-вот, уже п-пришли, – прошептал Рустам на ухо Ивану Анатольевичу.
– Ты знаешь, о ком я говорю, – сказал Дассам, – ты также знаешь, что вмешиваться нельзя, никому, тебе тем более. Это ее выбор. Если она согласится, за такого адепта он точно получит отсрочку. Молись, чтобы она отказалась.
Старики остановились в нескольких метрах от лестницы. Агапкин вдруг заговорил по-русски:
– Ты, старый злобный огрызок, мало тебе четырехсот лет? Так ни хрена ты не понял! Грязная бесчувственная ледышка! Вот поэтому тебя не отпускают! Я уйду к белому всаднику, а ты останешься, будешь тут дворником еще тысячу лет!
Пыхтя, отдуваясь, Агапкин стал карабкаться вверх по лестнице. Дассам стоял внизу, задрав голову, придерживая иссохшей рукой свою ушанку и кричал слабым, сиплым голосом по-русски:
– Федя, подожди, куда ты полез? Ты не сумеешь сам открыть люк, он тяжелый!
Агапкин замер посередине лестницы, повернулся, посмотрел вниз, оторвал руку от перекладины и ткнул пальцем в Дассама:
– Вот, Ваня, полюбуйся, мой знакомый дворник, о котором я тебе говорил!
Берлин, 1922
Федор вернулся в пансион около восьми вечера. В гостиной горел торшер. Фрау Зилберт мирно вязала в кресле. Он хотел пожелать спокойной ночи и пройти в свою комнату, но фрау указала спицей в темный угол у камина и сообщила:
– К вам опять посетитель.
Из угла торчали вытянутые ноги в щегольских башмаках на толстой резиновой подошве. Посетитель спал, развалившись в кресле. Лицо его скрывала шляпа, надвинутая на нос.
– Очень приятный юноша, – прошептала фрау, – ждет вас с семи часов.
Приятный юноша зашевелился, потянулся, снял шляпу, зевнул, открыл карие глазищи, улыбнулся во весь рот, вскочил и обнял Федора.
Если бы до отъезда Бокий не показал фотографии, Федор ни за что не узнал бы Осю, он помнил маленького умирающего старичка, помнил тощего слабенького мальчика с младенческим пушком на голове. Теперь перед ним стоял невысокий стройный молодой человек, с чистым смуглым лицом, чернобровый, белозубый, излучающий какую-то невероятную веселую энергию, хотя только что проснулся, позевывал, тер глаза.