Небо над бездной
Шрифт:
– Да, хорошо. Что за барышня?
– Не знаю. Таня вернется, расскажет.
Первым делом Михаил Владимирович зашел к няне. Она дремала, но сразу открыла глаза.
– Ранехонько ты сегодня. Полуночи нет еще, а ты уж дома. Ну, зажги лампу, погляжу на тебя. Сядь ближе. Исхудал, нос да глаза остались, – няня провела ладонью по его щеке. – Фу, колючий! Бороду растишь, что ли?
– Нет, просто бреюсь редко. Лезвие затупилось, нового не достать. Пробовал скальпелем, порезался.
– А, тогда уж ходи бородатый. Да оставь ты мой пульс,
– Вижу. Миша сказал, ты вставала сегодня, даже ходила немного.
– Куда мне ходить? Ноги не держат, да валяться уж надоело. Коли не прибирает меня Господь, так придется встать. А ты чего сидишь? Иди, горячего покушай, весь день, небось, на сухом пайке. Свет потуши, я спать буду.
Михаил Владимирович поцеловал ее, вышел, прикрыл дверь и в коридоре встретил Валю. Лохматая рыжая шевелюра в тусклом свете лампы пылала, как огненный нимб. Старая профессорская пижама была велика ему, штаны он подвернул, шел, покачиваясь, едва переставляя тощие босые ноги. На руках он держал хмурую, всклокоченную Марго.
– Доброе утро, – просипел он и откашлялся, – эта красотка чуть не задушила меня в своих объятьях. У нее, кажется, какие-то проблемы с желудком. Мне пришлось пережить настоящую газовую атаку.
Марго вцепилась в пижамную куртку и на профессора не смотрела.
– Ну, кто обожрался сухарями? Стыдно тебе? Я вижу, стыдно, пузо болит. Иди сюда, горе мое.
Издав негромкий жалобный крик, обезьянка перепрыгнула к Михаилу Владимировичу на плечо, потерлась щекой о его шею, что-то пропищала на ухо и шлепнула ладонью себя по животу.
– Который теперь час? – спросил Валя.
– Одиннадцатый.
– Вечера? – Валя потер кулаками глаза. – Сколько же я спал?
– Сколько нужно вам было, столько и спали. Чуть меньше суток. Как чувствуете себя?
– Не знаю. Михаил Владимирович, мне неловко, я тут у вас расположился, как у себя дома. Сейчас вот умоюсь, с вашего позволения, чаю выпью и отправлюсь восвояси.
– Что, пешком до Сретенки? Ночью? Трамваи уж не ходят, а шофера я отпустил. Оставайтесь до завтра.
– Останусь, не откажусь.
Валя отправился умываться. Михаил Владимирович поставил на примус кастрюльку с супом, сел, вытянул ноги, закрыл глаза. Не хотелось ни о чем думать. Впервые за многие месяцы отпустили два главных страха, за Андрюшу и за няню. Как бы там ни сложилось дальше, сейчас надо просто отдохнуть.
Он сидел, припав затылком к стене, и незаметно задремал. Казалось, в таком спокойном, расслабленном состоянии должно сниться нечто хорошее, но приснился оракул Дельфийский, декламирующий со сцены текст доноса, нараспев, как стихи.
«Таким образом, бесценная жизнь великого Ленина подвергается опасности в руках самоуверенного, бездарного шарлатана».
Оракул в белой тоге, с лавровым венком на голове, помещался на вершине сложной живой пирамиды. Пифии, одетые в красные гимнастические
«Посредством парапсихической волновой энергии удалось проникнуть в подсознание Свешникова и расшифровать его истинные намерения».
Публика отвечала овацией на каждую фразу. В зале не было ни окон, ни дверей. За сценой, позади живой пирамиды и Дельфийского, угадывалось открытое прямоугольное пространство, сплошь черное, наполненное ледяным ветром и гулом. Пустота звала, втягивала в себя, стало видно, как от нее исходят прозрачные нити, и по ним, словно кровь по сосудам, движется текучее, мерцающее, переливающееся всеми оттенками цветового спектра, вещество.
Дельфийский вместе с живой пирамидой, публика в зале густо опутаны этой пульсирующей паутиной. Через нее разноцветное свечение перетекает за сцену, всасывается мраком, исчезает. Мрак жадно пожирает свет, но не делается светлей, не может насытиться.
Михаил Владимирович метался, искал выход, и, как это всегда случается в страшных снах, тело не слушалось, ноги стали ватными, крик не мог вырваться из горла.
Зал был полон, среди лиц попадались смутно знакомые, но точно никого нельзя было узнать. Стоило вглядеться, и лицо оказывалось кукольным, отлитым из какого-то упругого эластичного материала, нежно-телесного цвета. Чем гуще становилась паутина, тем меньше походили на людей эти странные существа. Наконец они слились в единую массу, и масса беззвучно исчезла, вся без остатка всосалась черной пустотой.
Михаил Владимирович очутился в старинном очень красивом зале. По стенам развешаны парадные портреты, за стеклами витрин сверкают короны, ларцы, какие-то сабли. Сначала Михаилу Владимировичу показалось, что тут никого нет, но, оглядевшись, он заметил у дальней витрины два мужских силуэта. Оба низкорослые, худые и скроены как будто по одной мерке. Узкие покатые плечи, широкий таз, маленькая темноволосая голова. Оба смотрели сквозь стекло на кусок металла, черный, древний наконечник копья. Один медленно повернулся.
На границе сна и яви возникла усатая физиономия, вполне отчетливая, рябая от оспин и пигментных пятен, тяжелая, низколобая, с пристальным взглядом из-под широких бровей. Зрачки сузились, приобрели нормальную округлую форму, но Михаил Владимирович успел понять, что прямоугольник ненасытного мрака был прямоугольным зрачком, увеличенным тысячекратно.
Что-то звякнуло, стукнуло. Профессор с трудом разлепил веки. Перед ним на столе дымилась тарелка перлового супа.
– Я тут похозяйничал, не хотел вас будить, – сказал Валя, – вот, хлеб нашел. Давайте поедим, а то сейчас помру от голода.