Небо над бездной
Шрифт:
Михаил Владимирович покрутил головой. Шея затекла, ныл затылок.
– Такой дурной сон приснился, забыть бы его поскорей.
Валя уселся напротив, проглотил несколько ложек супа, откусил хлеб.
– Наш недавний визитер пожаловал?
– Что вы имеете в виду? Ах, ну да. То, что произошло во время операции. Пожалуй, это страшней и загадочней, чем случай с Линицким.
– Это нечто совсем иной природы. Никакого воздействия извне. Личный выбор. Они не приходят без приглашения.
– Если я правильно
Валя быстро покончил с супом, вытер тарелку хлебной корочкой и задумчиво произнес:
– Мне уже приходилось беседовать с ними. Имя им легион. Не знаю, может быть, с постояльцем чекистки Ады я встретился впервые. Он сильно измотал меня. Но и вас, кажется, тоже не обошел вниманием. Михаил Владимирович, вы суп ешьте, остынет.
– Нет, не могу. Не лезет. Вылью назад в кастрюльку, авось не прокиснет. Очень уж гнусный был сон. Товарищ Гречко донос на меня настрочил.
– Во сне или наяву?
– Наяву, конечно. Сегодня приходил Бокий, ознакомил меня. Вроде бы мелочь, но вот приснился оракул, как он читает этот донос со сцены и публика аплодирует.
– Расскажите подробно.
– Что там написано?
– Нет, это вовсе не интересно. Сон расскажите, пока не забыли.
Михаил Владимирович рассказал. Валя слушал, внимательно слушал, иногда кивал, качал головой. Потом молчал несколько минут, наконец произнес:
– Музей.
– Что вы имеете в виду?
– Зал с портретами и стеклянными витринами. Попытайтесь вспомнить.
– Думаете, во сне отпечаталось нечто реальное, из прошлого?
– Почти уверен. Вас мучает какое-то воспоминание. Подумайте, какая может быть связь между доносом Гречко, музеем и Кобой?
– Вожди новых масс… Самых глубочайших низов человечества, – чуть слышно пробормотал Михаил Владимирович. – Вена, зима тринадцатого года. Впрочем, нет, ерунда.
– Вовсе не ерунда. Коба был в Вене в январе—феврале тринадцатого, писал там эссе по национальному вопросу.
– Что, правда? Валя, вы не шутите? Господи, я так надеялся, что ошибаюсь, так надеялся…
– Можете спросить у кого угодно, это не секрет. «Марксизм и национальный вопрос», так, кажется, называется его опус. Между прочим, именно под ним он впервые подписался «К. Сталин». Коба Сталин. Потом уж он стал использовать свое настоящее имя, Иосиф.
– Почему он писал труд по национальному вопросу именно в Вене?
– Ну, по официальной версии, ему требовалось ознакомиться с работами немецких и австрийских социал-демократов.
– Разве он читает по-немецки?
– Не знаю. Думаю, да. Он прожил в Вене почти два месяца. Любопытно, как удалось ему пересечь границу, будучи вне закона, в розыске, без документов? Зачем понадобилась такая рискованная дорогостоящая поездка, если большинство работ немецких и австрийских социал-демократов были
Михаил Владимирович машинально сжевал кусок хлеба, глотнул остывшего мятного чаю, глухо откашлялся.
– Хофбург. Хранилище королевских сокровищ, кажется. Почерневший кусок металла за стеклом – копье Лонгина. В Евангелии от Иоанна: «…один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода».
– То самое копье? – Валя открыл глаза, встрепенулся. – Бывший семинарист Коба вполне мог полюбопытствовать. Ну, а кто второй?
Чайник вскипел. Михаил Владимирович встал, аккуратно вылил суп в кастрюльку, наполнил теплой водой рукомойник, принялся мыть посуду.
– Давайте уж я, вам нужно беречь руки, – сказал Валя.
Профессор как будто не услышал, машинально тер тарелку мокрой тряпочкой. Память наконец сжалилась. Он сумел восстановить из обрывков всю сцену.
Он, Эрни и Хот вошли в зал. Кроме двух молодых людей у дальней витрины, посетителей не было. Музей скоро закрывался. «Простите, на минуту я вас покину», – сказал Хот.
Они с Эрни стали разглядывать какие-то короны и копье. Хот быстро направился к молодым людям, поговорил с ними, потрепал каждого по плечу. Вернулся и с мягкой мечтательной улыбкой произнес: «Наши мальчики. Поэт и художник. Вожди новых масс…»
«Вожди» выглядели такими жалкими, что это прозвучало как очередная глумливая острота. Позже Эрни кое-что объяснил, совсем немного, но достаточно, чтобы те два лица надолго врезались в память, как и все прочее, что было так или иначе связано с господином Хотом.
Михаил Владимирович молча перемыл всю посуду, разложил по местам. Валя не трогал его. Лишь когда профессор сел, закурил, Валя решился еще раз спросить:
– Кто второй, вспомнили?
– Австриец, бедный провинциал, лет на десять моложе Кобы. Дважды провалился в Венскую академию, так что художник он такой же, как Коба поэт. Как же его звали? Хиклер? Гиплер?
Глава семнадцатая
Вуду-Шамбальск, 2007
Соня и Дима в третий раз подходили к крыльцу отеля, но не поднимались на ступеньки, шли дальше, по кругу, потом мерили шагами аллею жидкого сквера, туда, обратно. Было темно, фонари горели тускло, сыпал крупный редкий снег. На плече у Димы висела Сонина сумка. Они гуляли сорок минут, и за все это время Соня произнесла всего одну фразу:
– Прости, у меня нет сил разговаривать.
Когда они в четвертый раз приблизились к крыльцу и швейцар открыл перед ними дверь, Дима сказал: