Небо остается чистым. Записки военного летчика.
Шрифт:
Едва остановился мой самолет, подбежали Иван Лавриненко и Шутт. Оба незаметно для гостей, стоявших в стороне, показали мне большой палец. Я откинул фонарь и спрыгнул на землю.
– Ну, вот,- сказал Николай Шутт.- А куда-то хвост задирал!… Тебе его надо бы еще к посадке принудить.
Прижал бы сверху – он и не пикнул бы. Сел бы как миленький.
– Неудобно. Гость все-таки,- урезонивал я разошедшегося Николая.
– Так и пусть себя ведет, как в гостях… Не знаю, Серега, как они с немцами встретятся? Одно спасение – у немцев к тому времени, может, ни одного летчика не останется. Ведь смотри,
– Пошли, братцы. Ждут.
Американский полковник уже вылез из кабины и, широко расставив длинные ноги, ждал, когда я подойду. Он был без пилотки, ветерок трепал на его голове жиденький вихор. Американец улыбался, нисколько не огорчаясь своим «поражением».
Я был от него в нескольких шагах, когда он со смехом сказал что-то своим, затем шагнул ко мне и крепко, дружелюбно стиснул руку. Опять что-то сказал, похлопал меня по плечу и отцепил от своего погона литой значок, изображавший орла.
– Желаю быть полковником!
Приняв подарок, я отдарился зажигалкой. Полковник повертел мой подарок в руках и растерянно обратился к маршалу. Говорил он долго, озабоченно, однако переводчик с улыбкой перевел:
– Не понимает – почему именно зажигалка? Говорит – может быть, опять какой-то намек?
Раздался общий дружный смех. Полковник продолжал допытываться:
– Нет, вы скажите, капитан: вы это хотели сказать? Да?
Я со смехом обратился к переводчику:
– Нет-нет. Пусть не беспокоится. Просто нет ничего больше под рукой. Что я ему – пистолет подарю?
Николай Шутт был тут же и громко кричал переводчику, требуя перевести:
– Друг… ты слышишь?… Ты скажи ему вот что: мы и без него немцев кокнем, но если он хочет пороху понюхать, пусть поторопится. А у немцев есть отчаянные, с ними интересно стукнуться. Серега, рассказал бы «крестничку» о Джибелли. Ему это надо знать.
Не знаю, как ему перевели слова Николая, но полковник никакого интереса к Джибелли не проявил. Спрятав зажигалку в карман, он снова достал ее, потом я заметил, что он доставал ее несколько раз, о чем-то думал, с улыбкой разглядывая ее, чиркал колесиком и, полюбовавшись бледным пламенем, снова прятал.
Вечером за гостями пришла машина из штаба корпуса. Американцы попрощались со всеми и уехали. Долговязый полковник сидел рядом с шофером. Пока машина не скрылась из виду, он то и дело оборачивался, приподнимался и махал нам рукой.
Дядю Мишу, так звали пожилого бойца аэродромной охраны, знал весь полк. Был дядя Миша угрюм, неразговорчив, но тем не менее отзывчив на любое чужое горе. До войны он работал в Ленинграде вагоновожатым трамвая. Дядю Мишу призвали на фронт, а семья его осталась в осажденном Ленинграде. Отсюда, видимо, была и угрюмость старика, он все время думал об оставленной семье.
Когда сняли блокаду Ленинграда, дядя Миша получил долгожданное письмо. Разбирая почту, кто-то из летчиков обратил внимание на грубый конверт, склеенный из газеты. Почерк на конверте разобрать было легко,- буквы крупные, выписаны старательно, как на уроке чистописания. Письмо было адресовано дяде Мише. Обратного адреса не было, но что-то подсказало ребятам, что это как раз то письмо, которого так ждет старик. Несколько человек отправились с доброй
Дядя Миша, узнав, схватился за сердце. А о письме тем временем узнал весь полк. Летчики спрашивали: «Ну, как там у него, в Ленинграде?…» Письмо, однако, оказалось безрадостным. Я сам читал его и отлично помню, как защемило у меня сердце после скупых строк, написанных крупным старательным детским почерком: «Вчера схоронил мамку на саночках на кладбище… Папка, бей немцев хорошенько…»- писал письмо сынишка дяди Миши, оставшийся теперь сиротой в огромном городе.
Несчастный старик совсем потерял покой. Летчики и не пытались его утешать – каждый понимал, каково сейчас в Ленинграде. Заставляло задумываться и то, что на письме не было даты. Когда мальчик написал его? Может быть, сейчас его нет и в живых?
Дядя Миша ни о чем не просил. Обратившись в штаб, мы сами выхлопотали старику краткосрочный отпуск.
– Помочь, помочь надо человеку,- приговаривал наш замполит 3. Ф. Кузьмичев, соображая, к кому бы еще обратиться, чтобы за старика замолвили словечко в штабе. Отпуск с фронта, да еще бойцу аэродромной охраны, да еще в разгар наступления – затея, надо прямо сказать, почти что невыполнимая. Но стараниями летчиков, а особенно изобретательного и неутомимого замполита полка, все преграды были преодолены, и в виде исключения рядовой незаметный боец дядя Миша получил желанный отпуск.
Старик не знал, как нас и благодарить.
– Снарядить, снарядить надо человека,- снова заприговаривал расторопный Кузьмичев и пояснил, что проезд дяде Мише, как человеку военному, обеспечен бесплатный, а вот для дома, для родных, если только они остались живы, ему надо бы что-то привезти, обрадовать.
– Три года люди с голода пухли,- говорил замполит.
– Ребята все сделают,- поддержал Корниенко.
– Конечно,- отозвался Евгений Меншутин.- Сбросимся кто сколько может.
– Ну, валяйте!- разрешил Кузьмичев.
Ребята собрали крупную сумму денег и снарядили старика в дорогу. Забота у дяди Миши была устроить сына, если только он жив и здоров, в детский дом.
Донельзя растроганный старик на другой же день засобирался в дорогу. Все необходимые документы у него были уже на руках.
Помнится, мы с Кузьмичевым готовились в полет, парой, на свободную охоту. Дядя Миша подошел попрощаться. Я стоял на плоскости самолета, надевая парашют.
– Едешь, дядя Миша?
– Еду. Спасибо за все, товарищ командир.
– Ну что ты, дядя Миша. Передавай привет сыну.
Устраивай его получше и возвращайся. Если что не будет получаться,- пиши, поможем.
– Не пиши, а телеграмму давай!- крикнул Кузьмичев, показываясь из своего самолета.- Мы тут, если надо, горы свернем. И устраивай пацана как следует.
Старик утер рукавицей глаза. Он сейчас только и жил надеждой увидеть сына.
– Ничего, дядя Миша, сейчас мы получим с немцев и за твоих. Дай только встретить.
– Дай вам бог… Дай бог.
Не знаю почему, но все время, пока мы с Кузьмичевым летели в поиск, у меня перед глазами стоял дядя Миша. В самом деле, каково на склоне лет лишиться семьи? Сколько ему может быть лет? Да многовато, наверняка далеко за пятьдесят. Новой семьи уж не заведешь. Хоть бы сынишку нашел в добром здоровье…