Небо остается синим

Сенэш Ласло

А Марика, предчувствуя что-то недоброе, все не могла оторваться от него, словно хотела срастись с ним, раствориться в нем.

На следующий день их отправили в Германию. В Шопрон-Кегиде кто-то прикрикнул на молчаливого железнодорожника:

— Ты что, дурак, не знаешь, как надо руку поднимать в знак приветствия?

Еще минута — и поезд перевалил через границу.

Дальше все пошло быстро. Распределительная контора СС. Бесконечные выкрики: «Хайль Гитлер!» В руке направление: «Казарма СС при Бухенвальдском концентрационном лагере».

Снова

в путь…

К утру прибыли на место.

Тут были и венгры, и румыны, и украинцы.

— Вот столовая, а здесь — бильярдная, — услужливо объяснял кто-то. — Вот звонок на случай, если…

Молча стелил Цап в этот вечер свою постель. Он твердо решил быть осмотрительным, не привлекать к себе внимания. Как тогда, в школе. Или как клок травы в тине, под корягой. Лишь бы остаться в живых! А здесь не надо дорого платить. Сосед приглашает играть в бильярд. Цап не любит эту игру. Он боится азартных игр. Но отказаться тоже страшно — еще сочтут за чудака, обратят внимание.

Он неумело держит в руках кий. Мысли далеко, возле речки Верке. Там его мельница. Его Марика. Его мир.

— Почему не слушали речь фюрера? — спрашивает старший по комнате. — Почему не высказались о новом чудо-оружии? Почему не ударили ногой в брюхо заключенного, который не сразу снял перед вами шапку?

Тут всё замечают. Ни одного движения не пропустит недреманное око.

Янош раздевается, аккуратно укладывает униформу. Череп в упор смотрит на него с эсэсовской нашивки. Так он и засыпает под этим взглядом.

…Снова резкий звон стаканов. Сосед угощает его.

— Не падай духом, дружок! — мурлычет он, пьянея, — Что, жена бросила? Ерунда! Там, за границей, прелестные женщины! На каждый палец по десятку найдем. Мне швер… швейцарский Ротшильд всё устроит… И тебе тоже. Не веришь?

Цап Не отвечает. Он только время от времени хмыкает про себя, не выпуская из рук стакана с вином. Когда же все-таки он просчитался? На дне стакана, в искрящемся золотом напитке, пытается он найти ответ. Лицо разочарованное, как у ребенка, у которого из рук выскользнула рыбка. Всплеск — и нет ее, исчезла в речной волне.

— Ты получил прекрасный пост? — с завистью говорили соседи по казарме. — Можешь служить хоть до конца жизни.

Пост как пост. Возле какой-то стройки. Дежурный офицер СС отмерил ему ровно пятьдесят метров. Непосредственным надсмотрщиком за работами назначен немец. Эсэсовец кричал на заключенных, швырял камнями. Дня не проходило, чтобы нескольких арестантов не уносили на носилках. Избитых до полусмерти. Иногда и мертвых. А Цап стоял на посту и равнодушно поглядывал. Так смотрят на мелкий назойливый дождь из окна теплой и сухой комнаты.

Тихая, спокойная служба.

— Господин штурмфюрер! Сообщаю, что никаких происшествий…

Заключенные не подходили близко к его посту, огражденному колючей проволокой. А если бежали из лагеря, то не с его участка. А это главное. Лишь бы на его посту было спокойно…

Раз-два, раз-два… Пятьдесят метров. Семьдесят строевых

шагов. До середины — тридцать пять. Вот до этого камня. Интересно, что делает сейчас Марика? За мельницей присматривает зять. Цап поморщился: неприятно, что чужой хозяйничает в его владениях! Скоро крупорушка превратится в настоящую электрическую мельницу. Все-таки он хорошо сделал, что завербовался сюда. Правда, дома еда пожирнее. А Бейла уже, наверное, нюхает фиалки из-под земли. Перебежать к партизанам — этого еще не хватало!

— А-а-а-а! — закричал один из заключенных. Эсэсовец угодил камнем прямо ему в голову, и тот упал как подкошенный. Растекается лужа крови, быстро впитываясь в землю. Заключенный не двигается. Невдалеке другая группа строит бункер. Носят кирпич и камень. Снова крик. Почему эти несчастные так медленно двигаются? Что им стоит поторопиться? — мысленно упрекает Цап заключенных.

Янош Цап, рядовой солдат эсэсовских войск, отворачивается. Он не хочет смотреть на то, что делается вокруг. Придет время — кончится война, все встанет на свои места. Его спросят, что он видел. Он ответит: «Ничего!» Да, ничего. Участок в пятьдесят метров, отведенный начальством. Впрочем, тогда он уже будет принимать у крестьян зерно на новой электрической мельнице.

— Сегодня казнят шестерых коммунистов, — говорит ему по дороге в казарму один из эсэсовцев. — На допросе не проронили ни слова. Посмотрим, что останется от их героизма, когда они увидят дула автоматов. И надо же придумать — вести подпольную работу в лагере!

— Дурачье! — искренне удивляется Цап. — Неужели они рассчитывали, что им удастся свергнуть наш строй?

Цап чувствует, как его что-то давит. Воздуха не хватает, что ли? Или сапоги жмут?

— Приходи пораньше, чтобы занять место в первом ряду!

Конечно, он придет. Впрочем, хорошо было бы увильнуть, спрятаться, как тогда, в школе. На лбу почему-то выступает испарина. А вдруг ему скажут:

«А ну-ка, Янош Цап, рядовой эсэсовских отрядов! Тебе оказана большая честь: разрешено собственноручно застрелить одну из красных собак!»

Но на этот раз все обошлось благополучно.

Только на обратном пути кто-то из эсэсовцев с неудовольствием заметил, что Цап не проявлял во время расстрела должного воодушевления.

— Жаль! Очень жаль! Сразу видать, что не нашей крови. И вообще венгры — это эрзац.

Снова неприятный звон стаканов возвращает его к действительности. Цап медленно допивает вино и, подняв бутылку, рассматривает ее на свет. Он уже изрядно пьян.

— Эй, очнись! Что ты так кручинишься из-за какой-то бабы! — доносится до Цапа откуда-то издалека. А лицо соседа совсем близко. Большой пьяный глаз смотрит на него в упор. — Р-р-ротшильд! Клянусь своим именем! — Глаз напоминает грязное, немытое окно.

Так шли дни: вчерашний ничем не отличался от сегодняшнего, сегодняшний — от завтрашнего. Вот уже две недели, как из дому ни строчки… От Марики…