Небо остается синим
Шрифт:
А эсэсовцы ликуют.
— «Фау-два»! Новая слава немецкого оружия! — только и слышно в казарме.
Сегодня Цап не считает шаги. Машинально ходит он взад и вперед. Автомат словно прирос к его спине. Еще до начала работы, с утра, немец избил до смерти двух узников. Но Цапа это не интересует. Он безучастен и холоден.
Строительство быстро продвигается вперед. А это значит, что заключенные приближаются к его посту. Сегодня они проходят чуть ли не под самым его носом. Поневоле он всматривается в их лица, прислушивается к вздохам, и кажется, слышит проклятья, прорывающиеся сквозь стиснутые зубы.
Кто-то из эсэсовцев снова замахивается на заключенного. За
Янош Цап чувствует, как в душе растет беспокойство. Где-то в его расчеты вкралась ошибка. Но где? Какая? Если бы понять.
— Los, arbeiten! Du Zaujude! Schweine Kommunisten! [9] — долетают до него выкрики. Эсэсовец стоит так близко, что брызги слюны летят на одежду Цапа. Нехотя он отирает их рукавом и снова шагает взад и вперед, взад и вперед.
8
Капо — надзиратель из числа заключенных, чаще всего уголовников.
9
Живо, работать! Скоты евреи! Свиньи коммунисты! (нем.)
Цап оглянулся. Неподалеку от него проходит заключенный с тачкой — везет на стройку кирпич. Напряженная фигура в полосатой одежде. Скрежет тачки. Все быстрее, быстрее вращается колесо. Цап хочет отвести глаза, но какая-то непонятная сила приковывает его взгляд к полосатой фигуре. Эти движения, эта голова, плечи, походка… Нет, нет!
Арестант поднял голову: сверкнул глаз, налитый кровью. Какой огромной кажется его лилово-синяя рука, вцепившаяся в рукоятку тачки…
— Эдешапам! [10] — неожиданно вырвалось из груди Яноша. Слова сыновней любви. Густые, нависшие над глазами брови, до мельчайших подробностей знакомые морщины, походка — все такое близкое, знакомое, родное. Ему казалось, что сердце его перевернулось.
10
Родной отец! (венг.)
Но уже в следующее мгновение он тревожно оглянулся: не слышал ли кто-нибудь этих ласковых слов? И только когда убедился, что его минутная слабость не повлекла за собой серьезной беды, снова украдкой взглянул на отца. Взглянул осторожно, вполглаза: не призрак ли?
Рука нервно сжимает автомат. Нависшие брови, твердый взгляд… Да, это его отец! Янош судорожно глотает воздух. Возглас эсэсовца, глухой удар, крик и хрипящий, сдавленный стон.
Ветер шелестит в бухенвальдской листве. Ползут по небу свинцовые серые тучи. Темнеет.
— Los, los [11] , собаки! Даже в свою конуру вас не загонишь!
Арестанты возвращаются в лагерь, идут, сливаясь в одну грязно-пеструю массу. Долго еще в вечерних сумерках раздается стук деревянных башмаков.
Янош Цап, рядовой эсэсовских войск, лежит на койке и смотрит в потолок. Он спорит с судьбой. Он упрекает ее за то, что она обманула его. А судьба холодно издевается над ним: «Все-таки я перехитрила тебя, Янош Цап!»
Гремит радиоприемник. Оглушительные военные марши сотрясают
11
Живо, живо! (нем.)
Яношу снится сон. Не отец, а Марика таскает огромные камни. Она проходит мимо, даже не взглянув на него. Непосильная ноша пригибает ее к земле. Кажется, Марика беременна. Но он твердо знает, что детей у них быть не может.
Марика пошатнулась, а он не может даже подбежать к ней: нельзя оставить пост. Вокруг ни души, можно бы помочь. Ноги одеревенели, и он не в силах сделать ни шага. Господи, что это? Марика проваливается сквозь землю, все глубже, глубже, вот осталось только лицо, умоляющее о помощи.
Утро. Янош никак не может припомнить подробностей сна: всплывают какие-то обрывки. Он завтракает, бессмысленно уставившись в одну точку.
Снова пост. Пятьдесят метров. Семьдесят строевых шагов. На строительной площадке еще тихо. Но вот ее заполняет грязно-пестрая масса. Сегодня он впервые замечает, что на арестантах деревянные башмаки. Холодный северный ветер треплет их лохмотья. На это он раньше как-то не обращал внимания.
Затаив дыхание, вглядывается Цап в толпу заключенных. Может быть, сегодня среди них он не увидит отца? Может, это тоже был сон-кошмар. Что-то не видно его. Уж не попросился ли отец на другой участок? Вздох облегчения вырывается из его груди. Вдруг в последнем ряду мелькнула фигура старого Яноша Цапа.
Цип-цуп, цип-цуп, — чмокают по грязи деревянные башмаки, увязают в мокрой глине. Вымостить бы дорогу, облегчить бы работу заключенных! Но разве эсэсовцы допустят такое? Скорее они еще наносят туда глины.
— Los, Ios, arbeiten!
Начинается обычный день.
Отец нагрузил тачку и собрался было двинуться с места, но капо ругается, кричит, что мало, и заставляет его еще подложить кирпичей. Наконец старик толкает тачку. Грязь огромными комьями налипает на колесо, на башмаки и не дает двинуться с места. Янош Цап-младший, доброволец войск СС, злится на грязь.
Через несколько минут отец будет совсем рядом. Он пройдет мимо. Что сказать ему? А вдруг старик плюнет в глаза, выругается последними словами? Янош видит перед собою низко нависшие брови, суровые черты лица, лиловато-синие руки, побелевшие пальцы, вцепившиеся в тачку. Фигура узника Бухенвальдского концентрационного лагеря, Яноша Цапа-старшего, растет, она заслоняет собой полнеба…
Кажется, отец целиком поглощен своей тачкой. Он внимательно оглядывается, обходит лужи, выбирает места помельче, надо экономить силы, ведь они еще потребуются ему.
Скрип колеса затихает, отдаляясь. Янош Цап-младший облегченно вздыхает. Узнал ли его отец? Во всяком случае, сделал вид, что не заметил. Видно, не хочет навлекать неприятности на сына.
Теперь отец проходит мимо него каждые полчаса. Тяжело дыша, катит тачку, нагруженную кирпичом или камнем. И ни разу не взглянул в его сторону.
Однажды, когда отец совсем рядом нес на плече большой камень, чтобы положить его в тачку, камень соскользнул и чуть не упал. Старик пошатнулся. Надо было только протянуть руку, чтобы помочь ему… Но Цап-младший не может — он на посту.