Небо в огне
Шрифт:
Длинный черный лимузин остановился возле нас. Щелкнул замок открываемой дверки. Полуобернувшись, я впился глазами в коренастую фигуру Сталина, выходившего из машины. Навстречу ему спешил командир самолета полковник Грачев. Скомандовав "смирно" и взяв под козырек, он доложил о готовности экипажа к полету.
Выслушав рапорт, Сталин пожал ему руку, и тот, отступив на шаг в сторону, пригласил пассажиров на посадку. Сталин поднялся по трапу, вслед за ним вошли в самолет Ворошилов и Молотов. Дверь закрылась, Грачев запустил моторы, и общее напряжение спало. Принял нормальную позу
Приехали и наши пассажиры. Погрузились. На этот раз Петров втащил свой желтый чемодан первым. Сел и засмеялся: "Здесь опаздывать нельзя!"
Взлетели. Набрали высоту. Перевалили через горы. Пролетели над Каспием. И вот мы уже дома. Пасмурно. Ветрено. Летит песок в глаза. Вокруг аэродрома, куда ни кинешь взгляд, частоколом стоят нефтяные вышки. Баку. Все для войны! Все для победы!
Погода явно портится. Это здесь, на юге, а что творится по пути?
Техники уже копаются в моторах. Нужно снова обмотать теплоизоляцией масляную проводку, надеть чехол на маслобак; по трассе мороз под тридцать, и мы должны встретить его во всеоружии.
В Москву добирались трудно: туманы, пурга, густые снегопады.
В свистопляске пурги нашли аэродром. Сели. Моторист, прикрываясь воротником куртки от хлестких ударов снега, выбежал на стоянку — встретить самолет.
Зарулили, выключили двигатели. Все! Рейс окончен!
Открыли дверь, глотнули воздуха, суматошного, родного. Моторист, зажимая струбцинками рули, сказал сочувственно:
— Не повезло вам, товарищ командир, не долетели.
— Как не повезло?.. — удивился Белоус. — Да мы, знаешь, где были?
Я дернул радиста за локоть:
— Не болтай, чего не следует! Об этом сообщат без нас.
Белоус осекся:
— Да, конечно, вернулись. А что, про другие экипажи не слыхать?
— Сгинули. — Уныло сказал моторист. — Как сквозь землю провалились! Семь самолетов. Надо же! Их и лыжники искали, и воинские части. Погода плохая…
Мы переглянулись. Ясно! Это результат наших ложных сообщений по радио о маршруте полета. Для наземных служб десять дней тому назад шесть самолетов, выполняя специальное задание правительства, вылетели на восток, и аэропорты этой трассы были готовы нас принять. Нас ждали в Перми, а мы сели… в Сталинграде. И, пока мы были в Тегеране, нас искали, как без вести пропавших…
Лишь на третий день, когда в газетах и по радио был объявлен текст Тегеранской декларации трех держав, весь мир узнал, куда и зачем мы летали.
С чувством великого волнения читали мы этот документ. В его скупых строках ощущался призыв к напряжению запасников души. Победа будет, но только ценой общих усилий всех советских людей.
И я уже не сомневался: не сегодня-завтра последует приказ о моем возвращении в полк. И настроился. И, между прочим, напрасно.
Конфликт
Декабрь словно взбесился: низкие облака, густые снегопады. Но мы летали. Днем и ночью. Молодые штурмана проходили практику радиовождения самолета
Уютно сиделось в пилотском кресле. Я в гимнастерке и с непокрытой головой — в кабине тепло. Урчали моторы: "ровно-ровно-ровно-ровно!" Таинственно светились приборы. За бортом метель и непроглядная тьма. Маршрут на пять часов по замкнутому треугольнику. Вообще-то говоря, скучновато: каждый день одно и то же. Но я мысленно был уже в полку, в своей эскадрилье. А чего же мне еще тут дальше находиться?! Меня отозвали, чтобы совершить полет в Тегеран, и только! Задание выполнено и, наверное, вот-вот придет распоряжение…
Правда, боевой самолет не такой удобный, у него в кабине так же холодно, как и за бортом, и если ты летишь сквозь снеговые облака, то и к тебе через щели фонаря тоже пробивается снег. И еще одно неудобство, и очень важное: "ИЛ-4" — дальний бомбардирщик, а управление одноштурвальное. Случись что-нибудь с пилотом, и весь, экипаж под угрозой…
Словом, вроде бы и лучше тут, и спокойней, а у меня душа не на месте, сам себя понять не могу: тянет в полк, и все тут!..
И, может быть, на этой почве, стали портиться мои отношения с командиром. Он мне вообще не понравился с первого знакомства. Немужественный какой-то. На тонких губах его всегда играла ядовитая усмешечка, голос был тихий, елейный.
Он никому из нас ничего не выговаривал, ничего не приказывал, только присутствовал при вылетах да подписывал "добро" на метеосводках. А что он мог сказать опытнейшим летчикам, великолепно знающим свое дело?
И все же его не любили. Фамилия его была Вознесенский, и за ним, с легкой руки Белоуса, закрепилась кличка "поп".
Однажды вечером, когда я шел на диспетчерский пункт за разрешением на ночной вылет, меня встретил моторист. Помялся-помялся, что-то хотел сказать и не решился.
Я подбодрил:
— Ты что, Карасев?
Моторист оглянулся: нет ли кого сзади и, запинаясь, начал:
— Як вам как к члену партбюро. Вот. Ну… это… Наш каптенармус и его дружки… пропивают казенное белье… Я удивился:
— Чудак! Чего ж ты ко мне? Доложи командиру! Карасев покраснел до ушей, опустил голову и носком сапога принялся выдалбливать ямку в снегу. Меня кольнула догадка.
— Та-а-ак. Ну-ну, давай — выкладывай. Карасев поднял голову и кисло улыбнулся:
— Нельзя командиру… Он… сам с ними пьет.
Мне стало неловко перед мотористом. Офицер, получающий высокий должностной оклад, отличное бесплатное питание, да еще находясь в глубоком тылу, вдали от фронтовых опасностей!..
Я не знал, что сказать Карасеву. В бюро меня ввели недавно, и обещать что-нибудь…
— Ладно, иди, я поговорю с командиром.
Карасев как-то испуганно вскинул на меня глаза, что-то хотел сказать, но вместо этого пожал плечами и отошел.
А я уже накалился. Конечно, здесь сказалась вся моя неприязнь к Вознесенскому. В памяти всплыли мелочные реплики и тонкие уколы, которые он мне отпускал как бы невзначай. Видимо, зная мои отношения к нему, он платил мне той же монетой? А может быть, он видел во мне претендента на его командирское кресло?