Небом крещенные
Шрифт:
Уже давно понял Булгаков, что Зосимов режет правду, хотя и неприятную ему правду. Там, в штабе полка, тоже она не очень понравится. Слишком сложное это дело — практическая тактика, полеты на тактическом фоне. Не всегда можно организовать, немало горючего надо затратить.
И потому, что сознавал Булгаков правоту Зосимова, скорее всего именно поэтому не пожелал принять ее такою, как есть. Чтобы он, значит, комэск, оказался лежащим на лопатках?
Когда в тихих аэродромных сумерках сошлись они нос к носу на бетонке, Булгаков даже не вспомнил о сути дела. Он смерил своего
— Ты, Зосим, всегда был теоретиком… Еще в училище. А каким воздушным бойцом ты был, скажем, на фронте?
Вадим открыл рот, чтобы молвить какое-то слово в ответ, но не успел.
Булгаков кинул ему в лицо:
— Ну, скажем: скольких ты сбил?
Потемнело в глазах у Вадима. По всему телу какая-то дрожь пошла волной. Это не кто-нибудь, а Валька Булгаков спрашивает: сколько сбил самолетов на фронте? Но как он мог, как у него язык повернулся?! Да, он, Булгаков, сбил семерых, за что получил три ордена. Славно. Вадим сбил всего двух. Но как мог забыть Булгаков, что они летали на фронте неразлучной парой и что Вадим все время ходил ведомым, прикрывая его, Булгакова, как верный боевой щит, от внезапного нападения сзади! Валька бил и сбивал, Вадим охранял его и потому не сбивал. Хотя на аэродром возвращались: Валькин самолет целехонький, а его, Вадима, — весь в пробоинах.
Булгаков забыл?!
Булгаков сказал то, чего не могут, не должны вымолвить уста друга. Значит, больше нет друга…
Так как Вадим долго молчал, Булгаков решил, что он окончательно сражен, и уж было зашагал прочь, не вынимая рук из карманов куртки. В таком споре, как этот — кто кого? — Булгаков жалости не знал.
Уходил друг.
Если бы только это, Вадим так и остался бы пригвожденным. Но разговор уже не о дружбе, а о том, как человек в командирском звании и правах относится к своему долгу. И Вадим крикнул ему в спину:
— Подождите, капитан Булгаков: я не все сказал!
Даже себе самому свой голос показался чужим.
Булгаков остановился нехотя, не вдруг. Не любитель он был выяснять отношения. Но если он теперь думал, что заместитель, спохватившись, идет к нему с повинной, то ошибался.
Вадим — бледное пятно вместо лица — приблизился к нему и в упор задал такой вопрос:
— Скажи, капитан Булгаков, для чего ты готовишь летчиков — для высокой оценки или для боя?
Что еще за допрос учиняет младший старшему?
— Давай прекратим подобный разговор, капитан Зосимов.
— Нет, Булгаков, ты не уходи в облака, ты мне скажи, для оценки или для боя?
— Не надо высокой философии… — Булгаков досадливо вздохнул. — С меня спрашивают за эскадрилью, и я отвечаю за эскадрилью.
— Неправда! — воскликнул Вадим с жаром. — Ты командир эскадрильи, а должен мыслить по-государственному. Ты, капитан Булгаков, лично отвечаешь за безопасность Родины.
— Если так рассуждать, то и ты, капитан Зосимов, несешь личную ответственность…
— Правильно! — Вадим прервал его на полуслове. — Очень правильный вывод с твоей стороны, Валентин Алексеевич. Потому и разговор этот зашел меж нами.
Вадим весь потянулся к Булгакову, но тот остановил его чуть
Не вымолвив больше ни слова, Булгаков пошел вдоль самолетной стоянки.
Друг все-таки уходил.
VI
Пятые сутки не планировались учебные полеты. Пятые сутки бушевала пурга, какой не увидишь на материке: штормовой ветер гнал сплошным мутно-белым потоком снег, наметал сугробы до чашечек электростолбов, подпирая дома косогорами. Через местный радиоузел передали приказ начальника гарнизона: на улицу выходить только группами и только в случае крайней необходимости, детей в школу не пускать.
Учебные полеты можно отложить, но боевую подготовку нельзя прерывать ни на час. Надо содержать в рабочем состоянии взлетно-посадочную полосу. Вся аэродромная техника, все силы ОБАТО — отдельного батальона авиатехнического обслуживания — были брошены на борьбу со снегом. С каждым днем росли в вышину и утолщались снежные брустверы, нагромождаемые роторными машинами. Дорожка между ними, не очень широкая, может быть, чуть пошире городской улицы, оставалась все время твердой и чистой. Взлететь можно. А удастся ли приземлить МИГ в таком переулке? О посадке, впрочем, толковали меньше. Главная забота — обеспечить взлет истребителей по боевой тревоге.
Сменившись с дежурства, Богданов не торопился на отдых. Выходил на полосу, окидывал хмурым взглядом горы снега. Летная куртка с поднятым воротником, меховые унты увеличивали и без того крупную фигуру Богданова. Руки засунуты в боковые карманы куртки, ноги широко, устойчиво расставлены. Увидев этот большой, заштрихованный снежными вихрями силуэт, командир ОБАТО шел к нему с докладом. Глаза у майора покраснели от бессонницы, щеки и подбородок заросли жесткой, с проседью щетиной.
Богданов выслушал его, не перебивая вопросами. Люди ОБАТО делали все, что могли, и даже то, что было свыше человеческих сил — это Богданов сам видел.
— Хорошо, — сказал он. — Нынешнюю ночку выдюжите — считайте, победа за вами.
— Слыхали мы, слыхали прогноз погоды, Яков Филиппович, да только синоптики наши иногда наворожат все наоборот.
— Без синоптиков знаю.
— А откуда, Яков Филиппович?
— Так сколько же можно! — Богданов усмехнулся.
Комбат поддержал его шутливый тон. И они поговорили о делах как люди, понимающие друг друга, которым вместе служить и работать — одному в воздухе, другому на земле, ко все равно вместе.
Тем не менее Богданов сделал ему замечание:
— Побрился бы, что ли. Зарос, как арестант.
Комбат тронул пальцами свою щетину.
— Пятые сутки дома ведь не был, товарищ подполковник…
— Какие могут быть объективные причины? Особенно у командира… Подчиненные должны всегда видеть его в хорошей форме.
— Понял вас, товарищ подполковник, понял.
Козырнув, майор устало поковылял к роторным машинам.
На шестые сутки, как и предположил Богданов, пурга выдохлась. Ветер все еще поддувал, но уже ровнее, без порывов бешенства, а снегу не было, и облака начали рваться.