Недометанный стог (рассказы и повести)
Шрифт:
— Я не лезу, — с трудом удерживаясь, чтоб не нагрубить, начал я. — Не лезу. И сплетен не собираю. А что касается свадьбы, — решительно заявил я, чувствуя, что краснею, — так мы, может, не на колхоз, а на весь район закатим. И никому никакого дела до этого нет.
Чесноков побагровел.
— Так это, выходит, я сплетни собираю? Вот ты до чего договорился! Ну, я твои фокусы так не оставлю. Не-ет! Отправляйся на положенное тебе место. И учти, что обо всем будет доложено куда следует. Смотри-ка ты, какой герой отыскался!
Он еще что-то раздраженно бормотал, но я уже не слушал его
В парке меня отыскал вездесущий Женька. Подсел ко мне на скамейку и тихо сказал:
— Ругали? Это все ему бабка наплела, я сам слышал. Он ведь к нам заходил, с полчаса сидел.
— Наплевать, Женька, — махнул я рукой. — Дурак он дремучий, вот он кто. И не боюсь я его угроз и ябед. Пойдем-ка поплаваем.
Мы побежали на реку, и, рассекая саженками ласковую воду, я принял решение забыть об этом разговоре, словно его и не было, и конечно же ничего не говорить Люсе.
Но говорить об этом все же пришлось. Вечером Люся сообщила мне:
— Чесноков ко мне на ветпункт заходил. Знаешь, зачем? Выяснял, какие у нас с тобой взаимоотношения. Сережку мне нахваливал.
— Ну, а ты что?
— А что… Я ему сказала, что в районных сватах не нуждаюсь, кого захочу, сама выберу. А насчет наших взаимоотношений сказала, что ему никакого дела нет и позорно для мужчины бабьи сплетни собирать.
— Так и сказала? — рассмеялся я, вспомнив рассерженное лицо Чеснокова.
— Так и сказала, — весело подтвердила Людмила, блестя своими большущими серыми глазами. — Только вот боюсь — тебе он неприятностей наделает.
— Молодец ты! — восторженно заявил я. — И нечего бояться, ничего плохого я не делаю. Пусть жалуется. Я и думать-то о нем забыл…
И снова я был наверху блаженства, ликовал, что Люся вела себя решительно и смело. Что мне были теперь все Сереги и все Чесноковы, когда Люся беспокоилась за меня, защищала меня, — словом, была за меня и со мной!
X
Однако вскоре оказалось, что Чесноков угроз и слов на ветер не бросает. Погода продолжала портиться, потихоньку дождило, что куда хуже, чем обломный дождь. Поля намокли, у Васильева участились поломки. И Людмилу вызвали на трехдневный семинар. В этот-то скучный момент вновь позвонил ко мне редактор.
Я протирал возле дома велосипед, а меня окликнули. Пришел посыльный из конторы и сказал — вызывают на телефон.
Когда удалось дозвониться, я услышал голос товарища Киселева.
Он спросил: «Ты?» — и с минуту загадочно молчал, потом продолжил:
— Ну, рассказывай, что у тебя там.
Я рассказал, посетовал, что погода, мол, портится.
— Да, портится, — как-то грустно проговорил товарищ Киселев. — Портится… — В тоне его уже не было той почти товарищеской нотки, что при прошлом разговоре. — Ну, а ты чего там вытворяешь?
— Да ничего я не вытворяю… — возмущенно начал я.
— Погоди! — резко перебил меня редактор. — Разговаривать долго не будем, линию занимаем. Да и не по проводам такие, знаете, разговоры. Мне докладывали товарищи, которым я не имею права не доверять… Вот так! Хорошо, что пока только мне, —
Еще минуту помолчал и совсем строго закончил:
— Самому молодому оказали такое большое доверие, но, пожалуй, да… гм… совершили малую политическую ошибку…
Ах, как неохота было мне уезжать, не дождавшись Людмилы, да и вообще неохота. Но что поделаешь, я тут же собрался и отправился в дальний путь.
Когда выехал из Дерюгина, дождь прибавил. Но был он пока тепленький, слабенький, ехать было можно. И дорога еще не совсем раскисла. Хотя вместо слоя пыли образовалась уже липкая грязь.
Мокрые, кое-где начинавшие желтеть кусты проносились мимо. Позванивал на ухабах мой велосипед, Дерюгино осталось позади, новые деревни открывались на взгорьях. Я обычно даже любил такую погоду: хорошо это раннее начало, подступ к северной осени. И тишина необыкновенная, только листья изредка прошуршат под шинами. Дали совсем открыты, в природе изумительное спокойствие, и вид реки еще далеко не холодный. А мелкий дождь не помеха, он как-то совсем под стать общей картине.
Любил я это время, но сегодня-то настроение у меня сложилось никудышное. Я вовсе не был трусом и не боялся никаких разбирательств. Да и вины за собой никакой не чувствовал. Наоборот, я гнал вовсю и в унисон движению увеличивал в своих раздумьях скорость потока горячих и дерзких слов, ядовитых выпадов против Чеснокова и подобных ему дурней. Не собирался я защищаться, а собирался нападать.
И в то же время я достаточно знал редактора и свою редакцию. Знал товарища Киселева и что он скажет. И ничего хорошего для себя в этом не предвидел. Да ведь я, сын своего времени, хоть и был молодым, быстро успел заразиться, что ли, духом момента и даже вроде бы чувствовал за собой что-то похожее на вину. Хотя и негодовал, и не признавался себе в этом. Видимо, слишком часто уже приходилось мне бывать на разных собраниях, совещаниях, головомойках и разбирательствах.
Да и мнение товарища Киселева было для меня совсем не безразлично. Чутьем, догадкой я осознавал его неполноценность, что ли, как, громко говоря, идеологического работника, но я не мог не уважать его за честность, своеобразную порядочность, мученичество. А уж поучиться у него самодисциплине, организованности, трудолюбию, преданности своему делу было не только можно, но и необходимо. Было, было нечто в товарище Киселеве импонировавшее мне.
И по Людмиле я скучал в эти часы, и по Дерюгину. Но все это, вместе взятое, и и сколько не убавило моих физических сил, а настолько возбудило — вот она, молодость! — что я несся отчаянно, сломя голову, пугая встречных старух в деревнях. И прокатил расстояние до лесопункта, где жила тетка, пожалуй, вдвое быстрее, чем в первый раз, хоть и дорога была хуже. Никто ведь не знает, какие, возможно, ставились рекорды такими вот безвестными спортсменами на местных дорогах.
Тетки дома не оказалось, а я донельзя устал, промок и был по-волчьи голоден. Поэтому, не теряя времени, отправился в столовую. Заказал полный обед, купил свою родную газету, уселся с наслаждением за чистый стол и развернул свежий номер.