Недометанный стог (рассказы и повести)

Воробьев Леонид Иванович

Второй, в простой куртке и брезентовых брюках, дернул маленького за рукав и примирительно проговорил:

— Да поразмяться вышли, дядя Толя. Брат вот приехал, места ему показать хочу. Давай покурим. — Он вытащил из кармана пачку.

— Не буду я с тобой курить! — разбушевался Щепов. — Какой я тебе дядя? Браконьер ты, вот кто. «Покурим»! Щепов «Казбек» курил, когда ты маму не выговаривал. Ступай домой, а то в охотинспскцию сообщу. А тебе, — напал он на маленького, — я сам могу зафитилить. Ишь моду удумал — на блатном языке разговаривать! Блатняга нашелся! Да Щепов сидел, когда тебя

еще и в проекте не было. Плохо ты Щепова знаешь!

Анатолий Федосеевич разошелся не на шутку, кричал и размахивал бруском, как гранатой, словно собирался швырнуть его. Высокий потянул маленького, и они ушли в лес, хотя маленький не переставал что-то ворчать и бубнить. Щепов не отступался и ругал их вдогонку.

— Вот со мной, — кричал он, — кариспандент! Во все центральные газеты пишет. Он мигом на вас фельетон сообразит! Завоете тогда…

— А что ты, Анатолий Федосеич, вправду сидел? — спросил я, когда мы вышли на луга.

— А как же. Сидел два года. На станции Сухобезводной, — хмуро ответил Щепов. — Было дело. Этот-то с лесопункта, знаю я его. А тот, значит, заезжий.

— Так за что же?

— Известно за что. — Щепов неожиданно рассмеялся, лицо у него собралось морщинами, даже больной глаз, казалось, оживился. — За язык за долгий, вот за что. Старуха моя говорит, что мне его с детства окоротить было надо. Часто он меня подводил. Да мне повезло. Другие за болтовню не по стольку огребали. Сначала из партии долой, потом реабилитировали. Вот и весь сказ…

Вторую половину дня я провел на мезонине. Открыл окно, нашел ведро и тряпку, вымыл пол, обтер табуреты, столик. И стал выбивать пыль из книг прямо в окошко. Ветерок подхватывал ее и уносил к свежей, деревенской, глянцевитой зелени берез. Попутно я просматривал и сортировал книги.

Раздолье было бы здесь букинисту. Дед, а может, и прадед выписывали журналы и приложения к ним — собрания сочинений. Собрания давно разошлись по родне и по сельским жителям. Но и среди оставшихся книг было немало ценных и любопытных экземпляров.

Я отложил для себя «Географию Российской империи» конца прошлого века, «Новую историю» начала века нашего, пособие для умельцев за 1880 год под названием «Ремесленник», две духовные книги. Отобранных книг прибавлялось, а я еще не кончил просматривать одну книжную полку на одной стене мезонина.

«Наберешь, что не утащить будет», — сказал я себе.

Ветерок свежил воздух в мезонине — сторона здесь была теневая. Каждая книга вызывала интерес, казалась необычной по содержанию, формату, виду. Из окна открывался чудесный вид на луг, деревья, речку с блестящими под солнцем плесами в берегах, поросших кудрявым ивняком. И хорошо думалось о прошлых годах, о том, как приходили книги сюда, в эту глухомань, кем они разрезались, читались, какие думы вызывали, к каким действиям побуждали. Сколько хороших авторов пришло в далекие времена в гости сюда, за тридевять земель от столиц, в избяное, деревенское царство. И не они ли, эти безобидные на вид кирпичики в коже, фанере, картоне, нарушили покой этого царства? Качнули вековые устои? А ведь и всего-то бумажные листочки с ровными дорожками букв. Но ведут, ведут эти дорожки. Не один век ведут. И могут увести в чащобу,

в болото, а могут и вывести на широкий большак…

За чтением, за отбором не заметил я, как свечерело. Оставил свое дело, сбегал на речку, искупался в холодной воде, — били в Починовке со дна ледяные ключи, и вода не очень нагревалась даже в июльскую жару, — и отправился ужинать и ночевать к Щепову.

* * *

И вот мы снова на той же поляне. И утро похожее, — погода, видимо, установилась не на один день. Сначала у меня болело все тело, мышцы были словно неэластичные, как бы деревянные. Но я разломался, втянулся, и дело пошло ходко. Только и слышны шуршащий свист кос да позванивание брусков.

Снова завтракали в тени куста. Я смотрел на просвеченную солнцем паутину, всю в капельках росы. В середине ее сидел паук крестовик. И мне совершенно случайно вспомнилась птичница Агашка-монашка, что показывал мне Щепов вчера в Пескове, называя деревенских жителей, проходивших изредка мимо окон. Я спросил:

— А что это у вас Агашку монашкой зовут? В самом деле монашкой была, что ли?

— Полно, — сказал Щепов. — Какие у нас монашки! У нас и в бога-то даже старые старухи на десять процентов верят. Праздники некоторые, скажем, отмечают. А ты спроси: чего тот праздник обозначает? Никто ни шиша не знает. Знают, что солод есть, надо пива наварить да гостей собрать, потому как сам в гостях бывал. А молодежи тоже хорошо: матки не забранят, коли до рассвету домой не явишься. Вот и вся религия.

— Так почему же Агашку-то зовут так?

— Одна живет. С детьми, конечно. Один жилой дом в Зяблухах остался. Работает у нас на птичнике. Наш председатель маленький птичник сохранил. Для внутренних, говорит, нужд — для детсада, столовой. Она и работает. Ничего работает, а живет в Зяблухах.

— Чего ж это?

— А принцип такой подошел. Уважают ее принцип, а то бы давно радио и свет к ей обрезали. Переезжай к людям! А у нее вроде заклятия такого, заговора, что ли.

— Какой же это принцип? — заинтересовался я.

— Да чтобы мужик к ей возвертался. Трое ребят у нее. Один уж в городу, другой в колхозе работает, на тракторе, да девчонка пяти годов есть. Все от одного мужика, от мужа, от Егора, стало быть. А Егор все пропадает. В финскую пропал без вести. Она крепко ждала. Объявился ведь, паразит. И с наградами. В Отечественную опять нет его. Даже похоронка пришла. Она ни в какую не верит. Из Зяблух народ съезжает — она живет. Прилетит, слышь, на родимое гнездо. Что ты скажешь, хошь — верь, хошь — нет, — прилетел. Орден Славы имеет. Вот ведь она, Агашка-то. Выждала. Сейчас опять ждет.

— А сейчас-то где?

— На стройке, должен приехать. И она без него никуда — ждет себе да ждет. Вера у ей такая. Давай потяпаем еще, потом пойдем, дак я тебя через Зяблухи проведу, еённый дом укажу.

Чистая часть поляны уже вся покрылась покосивами, валками травы. Мы врубались в таволгу, окашивали малину, сбивали высоченный иван-чай. Анатолий Федосеевич размахался по просеке, уходя все дальше и дальше в лес. Только голубая линялая его рубаха, выпущенная на брюки, мелькала среди стволов. Часам к двенадцати с поляной было кончено.