Недоумок
Шрифт:
В наполненной до краев водой ванне, в «бадусановой» пене лежала Надя.
Мокрой рукой она взяла сигарету, тлеющую в пепельнице, и глубоко затянулась. Неожиданным появлением Шуры она смущена не была, прищурилась (скорее, от дыма) и спокойно сказала: «Привет».
Вот уже три месяца, как Шура жил в квартире у бабки-профессорши, про себя он называл ее «бубу». Когда-то большая барская квартира со временем превратилась в коммунальную. По коридору она разделялась дверью, чтобы оградить соседей от звуков рояля и пения. Ученики к бабке шли постоянно, кто распевался, кто разучивал арии, в награду своему профессору они несли букеты цветов, коробки конфет, с юга привозили
«Профессор»(только так все величали бабку) внука своего жалела и уже давно сделала через знакомства в горисполкоме ему прописку. Так он стал обладателем десяти квадратных метров жилплощади. Комната напоминала длинный пенал, вдоль стены стояла раскладушка, колченогая этажерка и два раскладных стула. В стену Шура вбил много гвоздей, на них можно было вешать одежду. После роскошной квартиры отца это жилище напоминало тюремную камеру.
Бабка — «божий одуванчик» — была из старорежимных, поговаривали, что даже хороших кровей, но под воздействием известных обстоятельств она старалась о прошлом забыть, воспоминания ее всегда начинались словами «после революции», к началу этих исторических событий она побывала уже замужем и якобы развелась. Что стало с ее мужем, никто не знал. Отец Шурика выспрашивать мать боялся, о своих «благородных кровях» вспоминал только в кругу семьи, редко и полушутя. В профессорше тлели доброта и порядочность, она любила делать подарки, была кристально честна и аккуратно ходила на партсобрания в Консерваторию. Наверняка в детстве ее воспитывали в вере, может быть, она когда-то знала молитвы, но в новой стране, которая отбросила пережитки прошлого, слово «Бог» у нее подменилось на слово «совесть». Бабка была обладателем всевозможных народных, заслуженных и лауреатских званий, а еще она была окружена почетом и лизоблюдством на всех уровнях. От ее чопорной сухости и принципиальной честности многим становилось не по себе.
Последние тридцать лет (после исчезновения ее мужа) одиночество профессора разделяла одна из учениц. При каких обстоятельствах произошло это странное слияние двух женщин, никто не помнил. Клавдия Петровна была могучего телосложения старая дева. Ходили разговоры, что она из купчих и что в свое время доносила на свою семью. Отец Шурика ее ненавидел и ревновал к матери. А однажды в раздражении сказал: «Я уверен, что эта К. П. пишет отчеты в Большой дом не только на мать, но и на меня».
Профессор, ее ученики и Клавдия Петровна жили только одним — творчеством и служением искусству, говорили, что «самая большая награда для артиста — это умереть на сцене». Бабка своих учеников называла «духовными детьми» и часто повторяла, что «живет она ради них», отец свою мать к этим «детям» тоже ревновал, много раз предлагал ей переехать к ним в «дворянское гнездо», но она и слушать ничего не хотела.
Экзамены Шура кое-как пересдал, но страшная тень стройбата продолжала маячить на горизонте. Денег ему катастрофически не хватало, отец больше не давал, а те, что подкидывала бабка, таяли со скоростью мороженого на солнце. Шуре приходилось подхалтуривать, кое-кто из его сокурсников подбрасывал ему концерты в клубах, он пел разные песенки под гитару, если нагоняли солдатиков — патриотическое, а когда сборные молодежные вечера, то исполнял цыганщину и романсы. За концерты платили мало, редко перепадала десятка, а все больше три да пять рублей. Голос у Шуры был приятный, музыкальность природная, он отрастил себе волосы, стал еще больше похож на отца, а когда его фамилию
Однажды в его комнату постучала Клавдия Петровна: «Шура, тебя к телефону!» Ему звонили редко, да и неудобно это было — аппарат стоял в комнате у бабки, прямо на рояле, которая терпеть не могла, когда звонят посторонние.
Голос в трубке он узнал мгновенно. Это была Надя. Она просила встретиться.
С того знаменитого дня он ее не видел и ничего не хотел о ней знать. И вообще, многие воспоминания он из своей головы повычеркивал, будто не было в его жизни ни деда-«отца», ни Ланочки, о матери он тоже перестал думать.
Надя ждала его у выхода из метро «Горьковская». Она не изменилась, только волосы завязаны на затылке в «конский хвостик». Ей это шло, делало моложе.
— Шура, ты на меня не сердись, но у меня нет выхода, я долго думала, как тебе сказать… Все не решалась позвонить. Мне Катя твой телефон дала. Ты должен на мне жениться, иначе меня мать убьет. — Она перевела дыхание и села на скамейку. Шура от неожиданности не знал, что ей сказать. Он молчал. — Шурочка, миленький, я на пятом месяце, и это твой ребеночек.
Ему очень хотелось в это верить, и он поверил!
Он простил ее и сказал, что они поженятся и будут воспитывать их ребенка. Надя обещала, что познакомит Шуру со своей мамой, но потом переедет жить к нему, у нее нельзя, отчим запойный, а когда он нормальный, то выпиливает лобзиком разные штуки, лаком их покрывает, отчего сильный запах по всей комнате, у Нади голова болит, а соседи жалуются.
Она переехала к нему через несколько дней, потом «расписались» и зажили. Назвать это семейной жизнью было трудно. Надя часами валялась на стареньком матрасе, брошенном прямо на пол, читала, курила, иногда выходила на кухню и заваривала себе чай. Надя у К. П. вызывала отрицательные эмоции, бабка реагировала спокойнее.
— Чем же, моя хорошая, вы занимаетесь? Как представляете будущую жизнь? Ребенка ведь нужно воспитывать только своим примером, — пыталась читать мораль профессорша. Надя делалась серьезной, всхлипывала, пускала слезу, бабка ее жалела и совала ей пятерку.
Женитьба не принесла радостей, она доставляла беспокойство, и не только потому, что в душной десятиметровке было невыносимо сосуществовать вдвоем, а потому, что Надя была ко всему безучастна. Готовить она не умела, стирать не любила, грязное белье копила, отвозила к матери, та стирала, гладила, привозила им в бидонах суп и жаркое. Надя чаще стала жаловаться на здоровье, ее тошнило и постоянно тянуло на сладкое, в бабкином холодильнике скопилась куча недоеденных творожных сырков и пирожных.
Шура серьезно решил закончить музучилище и одновременно много давал трехрублевых концертов. Иногда были загородные поездки, и тогда он оставался там на несколько дней. Он, конечно, скучал без Нади, но эти халтуры стали отдушиной для него, он мог расслабиться, вспомнить свое холостяцкое прошлое. Его приглашали в компании, где он опять окунался в любимую стихию надежды на настоящую славу, тяжесть семейных забот рассеивалась, как утренний туман. После первой опрокинутой стопки он еще больше нравился девушкам, а они ему.
Время бежало незаметно, скучно проскочил Новый год, однажды Надя предложила Шуре послушать, как ребенок бьет ножкой. Он приложил ухо к ее большому животу и действительно услышал стук и движение. Странно, но никакого волнения он не испытал. От беременности Надина меланхолия сменилась на слезливость, она часто и беспричинно ворчала, растолстела, красивое лицо покрылось пятнами, губы походили на две толстые оладьи. Шура ждал рождения ребенка со страхом. Все произошло неожиданно. Девочка родилась раньше положенного срока. Началась жизнь втроем.