Недоумок
Шрифт:
А Ваня притих, глаза потупил, и видно было, что он не совсем понимает, о чем идет речь. Может быть, он думал совсем о другом? Он ведь не от мира сего, все о добре, о Господе, о любви братской, ребеночком их занимался, хотел его крестить. Странно, что он молчит и в землю смотрит, будто стесняется.
— Шура, ты не думаешь, что лучше вам с Надей помириться? Всякое в жизни бывает, но у вас ведь доченька. Я не могу поверить, чтобы Надя тебе вредила! Она тебя так любит, вы два года прожили. Вам трудно было, а теперь у тебя работа хорошая, ты разбогател. Нужно ее простить, она, видно, чего-то не понимает. Хочешь, я с ней поговорю?
— Нет, ни в коем случае! В это дело тебе лучше не вмешиваться. Моя Мира с ней уже встречалась…
— А почему не ты? Причем здесь эта Мира? —
— Да потому что Надька стала ее преследовать, ревновать, угрожать! Это мне все Мирочка рассказала. Она долго терпела, не хотела расстраивать меня, но в конце концов призналась. И еще… теперь у меня подозрения, что дочка вовсе не от меня. Мира узнала, по своим каналам, что Надька трахалась со всеми подряд. А я, наивный дурак, ей верил. Мне на многое раскрылись глаза в последнее время…
Ваня молчал. Он не знал, как убедить друга вернуться в семью. Он не понимал, как можно одним махом все зачеркнуть.
— Бог тебе судья, он все рассудит…
Разговор не клеился. Ваня взял удочку, забросил леску, включил «Спидолу», передавали новости по Би-би-си. Голос диктора то пропадал за заглушкой, то появлялся. Шура немного покрутил настройку, попытался подстроиться к джазу, но ничего не получалось. Он вспомнил, что совсем рядом, в Буддийском храме, был расположен центр «глушилки». Перед высокой каменной стеной, окружавшей храм, всегда прогуливались вооруженные солдаты, а в небольшие просветы сквозь деревья можно было разглядеть антенны и провода, паутиной подымавшиеся на крышу. Обо всем этом Шура не догадывался, если бы не отец Миры. Он многое знал, а в последнее время стал с Шурой откровенничать о политике.
Планы
Как его любили! Это было чувство вулканическое, материнское, сочетавшее в себе страсть с желанием обладать безраздельно. За их спиной шептались о ее романах, над ним хихикали, кое-кто пытался его образумить. Но что есть голос совести и разума перед достатком и карьерой? Шура сдался с потрохами этой ошеломляющей женщине. Ее дом был полной чашей, здесь строились планы, в которых он мало разбирался, но центральное место этих радужных перспектив отводилось ему.
За несколько месяцев Мира провернула развод.
Наде, чтобы не «возникала», она отвалила сумму.
Шуре не пришлось особенно «косить» призыв в армию, нашлись добрые знакомые, все сделали в лучшем виде, достали «белый билет». А отец устроил в Мюзик-холл Мирочку, отношения с тетей Милой и Катей тоже наладились.
Не важно, что Мира оказалась не шибко талантливой, но зато главный администратор и директор часто получали от нее подарки. На душе у Шуры было безмятежно, на сердце кошки не скребли, а Мира всегда знала, как снять напряжение.
Память о Наде и дочке он из подкорки вычеркнул.
Память о совсем прошлой жизни тоже стер.
Новая жизнь началась с чистого листа.
Она должна быть лучше.
Она не может быть плохой.
Она будет счастливой. Он будет знаменитым и богатым.
Так ему сказала его любимая Мира!
А если она это говорит, то так и будет.
Она умная, а он дурак… ха-ха-ха, это она так шутит. Вот умора.
Почему только не берут его на гастроли?
Вот труппа едет уже второй раз в Югославию, а его оставляют запасным в Ленинграде. Мирочка так старалась, подарки отвозила, жену директора в правительственный санаторий устроила в Гагры, а за границу его не оформляют. Со слов семьи, все было «схвачено». Мира сказала, что это от зависти, просто один из бездарей хочет Шурино место занять, вместо него в репертуар влезть, «нужно попробовать пойти другим путем», но каким, она не объяснила. Папочку своего подключила, тот нажал на «кого надо», а мамочка ее устроила «кому надо» пакеты с телячьей вырезкой и балыком. Уверяют Шуру, что у них есть «наверху» свои люди, им нужно «дать на лапу» и что они «своего мальчика» в обиду не дадут. А на днях Мира попросила его подписать письмо, сказала, что оно будет настоящей бомбой для «главного», и когда он с гастролей приедет, то наверняка его пригласят «наверх, то есть куда следует, и попросят кое-что рассказать из своей жизни за границей». Шура ужасно смеялся, он
Вот какая сила была за Шурой!
Вот какая мощь толкала его на Олимп славы!
Он не один, он теперь с любимой соратницей, союзницей по борьбе, «а талант нужно холить и защищать иначе его сорняки задушат» — так говорит Мира.
Он ее боялся.
Вспоминать вслух безалаберное пьяное житье с Надей он не решался: песни под гитару, она с сигаретой и рюмочкой Цветаеву читает, ребенок плачет, вокруг друзья, кто уходит, а кто приходит, Ванечка помогает, девочку к себе забирает и три рубля одалживает. Он о прошлой жизни Мире не говорит, а если вспомнит, то она кричит: «Дебилы, недотепы, жалкие неудачники… И ты с ними дружил! Идиот!»
Он ее боялся.
У нее над ним была особая власть.
Что это за сила, от нее исходящая, он не понимал. Иногда он чувствовал, что ему с ней «как у Христа за пазухой», а иногда, как в воздушной яме, дух захватывает и под ложечкой спазмит. Отступать было поздно, выбирать невозможно!
Самому разобраться в ситуации было трудно, в голове начиналась полная чехарда, беспорядок и звуки кузницы, будто бумажные отходы в станок запускали, а с другого конца утильсырье выплевывалось, пространство малогабаритное быстро заполнялось до потолка, а станок все молотил… Мира знала, как это мысленное напряжение снимать. Она была единственным покоем и счастьем, вроде экстрасенса.
Родители ее с ним откровенничали. Рассказывали о своих родственниках за границей, там прижилось старшее поколение. Теперь в живых только бабушка, а от дедушки осталась овощная лавка. Мама Миры туда ездила, да не повезло, попала в их «шестидневную войну», думала, что ее обратно не выпустят. Теперь несколько лет прошло, и у семьи возникли планы. Многие родственники уже собираются, а они думают, взвешивают, считают, как, главное, не прогадать.
Ставка на Шурин талант — это главный козырь! С ним они не пропадут. Ресторан откроют, он будет петь, народ пойдет валом, потом гастроли по всей стране. Здесь у него шансов нет, а там свобода. Пой цыганщину, романсы, можно и Галича, а за это денежки и слава. Скоро все поедут, и мы не хуже. Нужно постепенно отчаливать.
Его в театре зажимают.
Талант не ценят.
Это все от зависти, это оттого, что здесь свободу задушили.
А там? Там будет иначе.
Его сразу оценят! Мирочка сказала, что она всех на уши поставит и он будет мировой звездой!
Все говорят, что там лучше.
Письма оттуда приходят, из них понятно, что никто обратно не просится, а значит, там хорошо.
Каждый вечер за ужином отец Миры с Шурой разговаривал. Он ему включал разные «голоса» и объяснял, к чему они призывают. Шура верил всем, а главное, все больше осознавал, какой он «непонятый» талант, что здесь сплошной «совок», а там перед ним откроются двери Счастья, творчество, сцена, гастроли. Мирочка будет его администратором и путевой звездой, они разбогатеют, купят дом, а новая семья уверяла его, что не только он, но и его отец сможет «там» по-настоящему стать знаменитым, место найдется всем, главное — «держаться локтя». Шура рюмочку французского конька выпивал, потом виски, потом пива и делал умный вид. «Да, вы правы. Я не подведу. А здесь только зажим и никакой свободы…» Он напряженно вслушивался в «голоса», но понять, кто есть «узник совести», «отказник», «отступник», «политзэк», «диссидент», «невозвращенец» и просто «враг народа», было очень трудно. Отец Миры ему раскрывал глаза на то, что «мы сейчас СССР не нужны (да и он нам сейчас не нужен), лучше поехать на родину предков и там проявить свои таланты». «Нас там ждут с распростертыми объятиями. Нам помогут». Он был отставником, рассказывал о своем боевом прошлом, хвастался наградами и частенько жаловался «на недальновидную политику партии». «Дали бы волю таким, как мы! С нашим опытом, связями, энергией, знанием людей мы бы здесь горы свернули и никуда бы не ехали. Мы эту страну из руин подымали, душу вкладывали, кровь за нее проливали, а теперь нас выжимают. Ну, да они еще наплачутся!»