Неформат

Часть1

Глава 1

«Как молоды мы были…»

Алексей Котин, по кличке Кот, с большим предубеждением относился к людям с

необычными, «выпендрёжными» именами, особенно к женщинам. Они его не просто смешили –

они вызывали резкое отторжение. Особенно если «навороченное» имя звучало в сочетании с

простым

Ему казалось, что вычурное имя, вне гармонии с отчеством и фамилией, обязательно

оказывает влияние на характер человека: делает его или нелепым, или заносчивым, или наделяет

неоправданно высоким самомнением. И хотя Кот смолоду снискал репутацию отчаянного

бабника, при прочих равных условиях, скажем, у Натальи Васильевны было гораздо больше

шансов стать его пассией, чем, например, у Луизы Степановны. А Сильва Ароновна Пронькина

просто не имела никаких шансов, каких бы чарующих форм и любвеобильности она ни

демонстрировала: «Имя, да ещё произнесённое, – это фонетическое предначертание судьбы», –

сказал ему как-то сокурсник на студенческой вечеринке.

В памяти сокурсника спонтанно рождённый афоризм удержался только до следующего

тоста, а Кот почему-то запомнил эту чеканную формулу, вызванную к жизни лёгким вином в

компании необязательных приятелей. К судьбе Кот относился философски, но не без трепета;

судьба хранила его, как Онегина, в студенческие годы не раз выручая из разных передряг, в

которые он регулярно попадал по бесшабашности, своего характера и на которые советская

власть традиционно смотрела весьма сурово. Впрочем, в том, что касается имён в его

собственном роду, судьба тоже оказалась не без ехидства: сам-то Кот в миру и на комсомольских

собраниях, где регулярно разбиралось его персональное дело, проходил под вполне органичным

сочетанием из свидетельства о рождении – Алексей Андреевич Котин. Ехидная ухмылка

провидения выглядывала, однако, из предыдущего колена на генеалогическом древе: отец его,

Андрей Теодорович, был родом из немцев, и это несообразие в отчестве с духом нового

имперского патриотизма брежневской эпохи всё время незримо маячило где-то в глубине его

номенклатурного досье. Впрочем, многие плюсы в досье отца Кота – в том числе участие в войне –

с лихвой перевешивали сомнительное космополитическое отчество времён Третьего

Интернационала.

Сам же Кот совсем не возражал против своей клички. Плюс к «котиной» фамилии, его имя,

Лё-ша, казалось бы вполне русское, по-французски звучало «le chat», то есть кот.

Его так и в спецшколе звали, когда семья ненадолго вернулась в Москву. И ему всегда

нравилась эта кличка – он даже охотно «косил» под кота в институте и в кругу

замяукать, или замурлыкать, или очень забавно облизнуться.

Алексей был франкофилом по воспитанию и убеждениям. Конечно, не без оснований:

полдетства с родителями во Франции – тут и настоящий кот заговорит по-французски. Плюс мама-

переводчица. Её всегда приглашали в резерв при официальных визитах. Торговые переговоры,

финансовая тематика – советские партнёры там, где речь шла о деньгах, очень чутко ловили

ледяное неодобрение французов по поводу засилья мужчин в делегациях. Она была для них

палочкой-выручалочкой – этакая русская женщина из романов Толстого или Тургенева, с летучим,

искрящимся остротами знанием их языка.

Где-то – но явно не в дерматиновых кабинетах первых отделов, а много, много выше –

судьба с сардонической улыбкой на физиономии пряла свою непознаваемую пряжу. Иначе чем

можно объяснить вот это имя – Клеопатра Жораевна Беленькая? Имя принадлежало московской

девушке, тип которой хорошо известен со времён Пушкина: маленькая, стройная и воздушная, как

фарфоровая статуэтка. Целая коллекция таких, исполненных изящества и лёгкого кокетства,

фигурок стояла в спальне родителей Кота, хотя он, по своей природной бесшабашности, не

обратил на этот знак судьбы никакого внимания. У неё были бездонные синие глаза; и особенно

смелые ухажёры, не очень греша против истины, говорили ей, что в них можно провалиться, как в

пучину, и никогда не выбраться. Чёрные, ничуть не славянские густые волнистые волосы без

всякой стрижки и укладки мягко обрамляли её миловидное личико и составляли впечатляющий

контраст с синими глазами. Все эти внешние достоинства создавали ей ореол загадочности – но

только если Клеопатра (в просторечии и для родителей – Лялька) молчала. Когда говорила, вся

загадочность сразу же исчезала – она была вся как на ладошке, непосредственная и открытая,

порой даже чрезмерно. Как всякая истая московитянка, она несла в себе коктейль самых разных

кровей – в том числе восточных.

Отец Ляльки, армянин «московского разлива», родился в отдалённом горном районе

Армении, но всю жизнь прожил в Москве, изрядно обрусел и по-русски говорил с

безукоризненным московским аканьем. Впрочем, это не мешало ему при общении с

соплеменниками умело имитировать армянский акцент и напускать на себя, для вящей

достоверности, лёгкую восточную вспыльчивость. Лялька пост-фактум всегда подтрунивала над

его напускной экзальтацией «на публику» и, оставшись наедине с ним на кухне, с дочерней

нежностью третировала его экспансивную манеру общения: «Слюшай, ара, пачему, да, ты