Неформат
Шрифт:
крутой служебной лестнице, соблюдал политес не только с начальством, но и с подчинёнными.
Ему претило вошедшее в моду среди партийной элиты в брежневское время рабоче-крестьянское
хамство, выдававшее себя за «демократизм». Он лишь тонко улыбался, выслушивая дежурные
сальности в ходе застольных партийных посиделок, и не торопился ответить смачным словцом на
пьяную тираду мидовцев из тех, что попроще. У помощника Брежнева Александрова-Агентова он
позаимствовал мудрость в стиле
подчинённых. Кричит на подчинённых просто хам. Нервный – это тот, кто кричит на начальство».
Жора предпочитал не кричать ни вверх, ни вниз. В пронизанной интригами и неврозами
атмосфере МИДа он был лучезарен, доступен для нижестоящих коллег, надёжен в качестве
конфиданта для «дипломатов в штатском» и обходителен без наивности в общении с
иностранными коллегами. Он был весьма несоветским в манере общения. В кулуарах в пику
разговорам о «ленинской внешней политике» он оспаривал Киплинга, утверждая, что СССР – это
удачный пример того, как вместе сошлись практичный Запад и лицемерный Восток. В припадке
откровенности он признался как-то дипломату из тех, что «под прикрытием»: идеал мидовца – это
помесь восточного падишаха с английским лордом. Жора и являлся таким идеалом.
Он начинал свою мидовскую карьеру ещё при «и примкнувшем к ним Шипилове», когда
тот активно осуществлял послесталинский поворот СССР лицом к арабским странам; но Жора
служил тогда в средних чинах и не числился среди креатур Шипилова, так что политический крах
патрона никак на него не повлиял, тем более что в своих географических пристрастиях Жора был
традиционалистом – невзирая на свои армянские корни, мало интересовался Ливаном, Ираном и
прочими странами армянского рассеяния, а выбирал более традиционные для дипломата
столицы – от Праги и западнее. Они по нескольку лет жили и в Праге, и в Берлине, где к тому же
имелись хорошие советские школы при посольствах. Жора с истовостью настоящего армянина из
двух возможных поприщ – коммерции и книжной учёности – без колебаний выбрал последнее, и
ставил образование дочери выше своего карьерного роста. Впрочем, он оказался удачлив в
карьере. Отчасти потому, что проявился, как говорят американцы, в нужное время в нужном
месте, но в основном благодаря образу, который он сам для себя создал. Образ обозначался
особым термином – «внутренний дипломат».
В ответ на добродушное подначивание со стороны жены Валентины, которая первой
услышала диковинный термин, он не без ироничного удовольствия, объяснял:
– О женщина, сосуд несовершенств, как ты не можешь уразуметь? Коридоры МИДа полны
«внешних дипломатов» – людей, которые пользуются вежливостью и радушием не чаще, чем
ножом
хамы, подсиживающие коллег и тиранящие нижестоящих сотрудников. А «внутренний дипломат»
– я, например, – ест с ножом и вилкой, даже когда его никто не видит, и доброжелательно
относится к внутреннему кругу коллег и подчинённых. Ну, как Микоян, – пояснял он для пущей
ясности.
Верный этой философии, Жора уживался со всеми, не забывая о каждодневном,
методичном труде – подъёме по карьерной лестнице. При этом никого не подставлял и не
подсиживал. И те скандалы, увольнения, упразднения отделов и кадровые перетасовки, что
время от времени сотрясали МИД, обходили его стороной.
Лялька росла принцессой, и Жора с широтой души восточного падишаха бросал к её ногам
всё: и стильную западную одежду, которая всё настоятельнее заявляла о себе в Москве, –
«Москвошвей» и даже ателье индпошива уступали под напором западной моды и становились
позорной архаикой, – и украшения, и дорогие, только по подписке доступные книжные собрания
сочинений. Странно, что при всей своей любви к дочери он ухитрился не испортить и не
избаловать её. Был строг и требователен к учёбе, внушал ей, что «всё это» (следовал широкий
жест, охватывающий квартиру со всем её содержимым, включая огромный шкаф с одеждой, и
саму Ляльку) будет принадлежать ей только в случае хороших отметок и примерного поведения.
Впрочем, Ляльку не приходилось понукать: учиться она любила и с азартом накапливала книжные
знания, даже из ненавистных ей точных наук – Лялька росла прирождённым гуманитарием.
В МГИМО поступила легко. Конечно, её фамилия числилась в соответствующем списке, но
«за уши» её тянуть не пришлось – она блестяще знала материал по всем предметам, и, с
торжеством размахивая сумкой, возвращалась домой, чтобы отрапортовать об очередной пятёрке
на вступительном экзамене. А вот по поводу правил поведения у неё с папой образовались
неразрешимые противоречия. Верный своим армянским генам, Жора был патологически ревнив
по отношению не только к жене, но и к дочери. Одна мысль, что какой-то мужчина может
приблизиться к ней ближе, чем на расстояние вытянутой руки, повергала его в нездоровое
возбуждение, которое иногда заканчивалось сердечным приступом. Пока Лялька училась в
школе, особых проблем не возникало: все невинные школьные романы укладывались в рабочее
время, и к приходу папы с работы она сидела паинькой за учебниками. Да и боязнь пролететь с
поступлением в институт тоже делала своё дело – Жоре как-то удалось внушить дочери, что у него