Нефритовый голубь
Шрифт:
– Да хотя бы тем, что он, как я узнал, в 1917 году не расстреливал революционных агитаторов, проникавших во вверенную ему Государем Императором часть, – почти завизжал бывший полицейский.
Он гневно задышал, собираясь с силами, потом выдал в том же тоне еще одно небезынтересное умозаключение:
– И суд земной следует чинить не только над Кузьминым, но над всеми могильщиками России…
Затем вытянул вперед голову, широко открыл глаза, и, выдержав паузу, яростно выпалил:
– А имя им – легион!
Я заметил, что некоторые
Там очевидцем безумств Тертышникова будет один лишь Фун-Ли, который, хотя, в отличие от местных и знает русский, зато очень деликатен.
– Непременно чинить суд, казнить здесь, на земле, – не унимался бывший следователь. – И делать это по-хорошему надобно не только сейчас, когда Отечества не стало, начинать следовало раньше…
Экс-следователь прервался, засопел, потом громко чихнул три раза подряд, облизнулся и неожиданно тонким даже для него голосом подвел итог своему бесспорно пламенному выступлению:
– Еще до 1917 года!
После этой реплики он как-то вдруг съежился, замолчал.
***
Откровенно сказать, речи Тертышникова, и особенно тезис о «земном суде», здорово озадачили меня. Такое я слышал от бывшего полицейского впервые…
Могло ли быть так, что этот, душевнобольной, одержимый ненавистью к тем, кого классифицирует как причастных к октябрьскому перевороту и его трагическим последствиям, покончил с Кузьминым? Ведь сумасшедшим иногда свойственно выполнять свои угрозы.
Но если допустить, что убийцей генерала является Тертышников, учесть почерк преступления и слова бывшего следователя… Предположим еще, что рассудок этого офицера полиции помрачился давно. Просто сейчас это проявляется явно. А раньше…
Что ж, раньше, например, в 1914 году, он мог успешно скрывать от окружающих свое безумие. Вдруг, и тогда он убивал тех, кого считал виновными? Конечно, не в событиях 1917 года, но в делах более ранних.
Взять того же полковника Подгорнова, который, насколько мне было известно, относительно либерально вел себя с солдатами, отказавшимися подчинять ему на Дальнем Востоке, еще в первую революцию.
Чем первый зять мой в глазах Тертышникова лучше генерала Кузьмина?
Да, вполне вероятно, что покончил с Михаилом Александровичем, не кто иной, как экс-следователь. Кстати, тогда Тертышникову, на его-то посту, не составило бы труда спрятать концы в воду.
Я посмотрел на бывшего офицера полиции. Тот, в свою очередь, покосился в мою сторону. Теперь, после пылкой филиппики, он имел довольно жалкий вид. Голова Тертышникова напоминала череп, обтянутый сухой, слегка желтоватой кожей.
«Все-таки мои предположения, – констатировал я, – не подкреплены какими-либо доказательствами».
Да и не похож экс-следователь
«Тем не менее, его умственная аномалия более чем очевидна, и полностью исключать эту версию нельзя», – здраво рассудил я. Поэтому решил в дальнейшем пристально наблюдать за ним.
Пока я размышлял обо всем этом, мы достигли небольшого дома, где, как рассказал Фун-Ли, на первом этаже и размещалось его заведение.
– Не желаете заглянуть со мной в эту китайскую прачечную? – пригласил я Тертышникова, не желая пока расставаться с ним. – Цены здесь умеренные, а хозяин хорошо говорит по-русски. Зовут его Фун-Ли, до переворота жил в Москве, успешно занимался все тем же ремеслом. Долго обслуживал нашу семью. Рекомендую прибегнуть к его услугам.
– А-а, русский китаец, – сердито насупился бывший полицейский. – Как же, известна мне эта гадкая порода, все они ошивались в интернациональных частях!
В гневе он дернул себя за бороду, закатил глаза, сжал кулаки.
«Господи, сейчас снова начнет вопить», – мысленно застонал я.
Экс-следователь, однако, быстро успокоился, шмыгнул носом, почти спокойно сказал:
– Что ж, пожалуй, зайду с вами. Может и стоит стать здесь клиентом. Да и как знать, не сделает ли хозяин мне скидки, если вы лично представите меня ему.
Заключительная фраза содержала более чем прозрачный намек на мое авторитетное посредничество для начала деловых контактов с Фун-Ли.
«Даже Тертышникову, как выясняется, иногда свойственно благоразумие, – отметил я. – А может, это на него повлияло проживание в практичной Америке».
В любом случае, бывший офицер в Нью-Йорке не роскошествовал, а такое состояние жизни способно порой охладить даже самые раскаленные всевозможными великими идеями головы.
***
Мы вошли в прачечную Фун-Ли.
В маленькой комнате, куда мы попали, самого владельца не было. Навстречу нам устремился грязноватого облика китайчонок, судя по всему – слуга моего китайца. Я попросил мальчишку позвать хозяина.
Китайчонок сбивчиво затараторил, «хозяина», дескать, «заболела». Я, однако, еще раз повторил просьбу, назвав слуге свое имя и наказав непременно передать его Фун-Ли.
Выслушав меня, китайчонок нехотя кивнул и оставил нас. Вскоре снова появился и сказав, что «хозяина вот-вот» выйдет, выскочил на улицу. Побежал, видать, куда-то по своим делам, насидевшись вдоволь в прачечной.
Несколько минут спустя дверь, ведущая в задние помещения заведения, открылась, на пороге появился Фун-Ли. Выглядел мой китаец неважно: под глазами его виднелись темные круги, он охал, рукой держался за грудь.
Я собрался было справиться у прачечника, что с ним происходит, а затем представить ему Тертышникова, но бывший следователь настолько бурно прореагировал на попавшего в его поле зрения китайца, что я не успел вымолвить ни единого слова.