Нефритовый голубь
Шрифт:
Фун-Ли поднял глаза вверх, будто что-то подсчитывая, затем продолжил:
– А в России моими жертвами стало еще 29 человек, и после 4 – в различных странах. Последнего, Кузьмина, три дня назад убил…
Китаец надолго замолчал, потом попросил меня:
– Помоги мне лечь на скамейку.
– Ни в коем случае не приближайтесь к нему, это крайне опасный и коварный преступник! – вскинулся Тертышников.
Я отмахнулся от экс-следователя, подошел к Фун-Ли, выполнил его просьбу, а также снова обмотал раненую грудь полотенцем. В этом деле мне пригодились навыки помощи
Прачечник благодарно посмотрел на меня:
– Спасибо тебе за то, что перевязал, что хотел вернуть мне ручку, после моей смерти забери ее. Ведь ближе тебя у меня, здесь, да и во всем свете никого нет. Все мои родственники, моя жена, маленькая дочь были убиты в Китае в 1900 году…
Он снова умолк. Кровавое пятно медленно расползалось по поверхности полотенца. Китаец глядел куда-то вдаль…
– Тогда в нашей стране началось восстание против европейцев. Восставших называли боксерами. Я был всей душой с этими людьми, поднявшимися против вашего хищнического хозяйничания в великом Китае.
– Вот вам и Фун-Ли, любитель европейской цивилизации и ненавистник Востока, – сказал я. Без всяких чувств, лишь констатировал истину. Я еще даже не успел поразиться, просто находился в глубоком шоке. В таком несвойственном мне состоянии и слушал признания китайца.
– Убийца проклятый, мало вас, узкоглазые, учили уму-разуму. Каждого из вас только могила исправит, – процедил Тертышников, оперативно реагируя на мою реплику.
Китаец услышал наш короткий диалог, с трудом – рана постоянно давала о себе знать – ухмыльнулся, подмигнул мне, по-прежнему обращая мало внимания на бывшего полицейского.
– Да, я всегда ненавидел Европу, и все, что с ней связано. Мои лестные слова о Европе, и нелестные о Востоке – всего лишь горькая шутка одинокого, грустного китайца, который бредет один в некогда чистом шелковом халате по грязной дороге жизни, мимо домов, в чьих окнах выбиты стекла, а в комнатах гуляет холодный ветер…
– Как противна эта азиатская словесная вычурность, – проворчал Тертышников.
Что же касается меня, то свидетельствую: прежде Фун-Ли так красиво не выражался. Верно говорят: перед агонией творческое начало работает как никогда сильно. Прачечник между тем продолжал декламировать свое печальное стихотворение в прозе:
– Это шутка китайца, у которого Европа отняла все самое дорогое. Это горькая и очень длинная шутка…
– Не пора ли тебе, желтокожая образина, прекратить свои лирические излияния, – закричал экс-следователь: – А то отдашь концы, и я не узнаю всех подробностей твоего дела! Из-за него в 1914 году мне пришлось подать в отставку. Как же я ненавижу тебя, мерзавец…
И без того маленькие глазки Тертышникова сузились от гнева.
– Прекратите оскорблять раненого, – произнес я. – А ты, Фун-Ли, не смотри на него, продолжай, я слушаю…
Я, конечно, не разделял отрицательных чувств, питаемых экс-следователем к китайцу, но, впрочем, признаюсь, мне не меньше его хотелось быть посвященным во всю историю Фун-Ли.
Что, что заставило этого китайца погубить столько ни в чем не повинных
Сын Поднебесной, однако, безмолвствовал. Лежал неподвижно. Кровь, пропитавшая полотенце, уже попала на скамейку. Я подумал было, что Фун-Ли отдал душу Господу. Но после долгой паузы он вновь заговорил:
– Наберитесь терпения, европейцы. Я – настоящий китаец – и сдержу слово, данное следователю, поведаю вам о моем прошлом… Так вот, в 1900 году я не примкнул к боксерам. Был слишком молод и наставник Шаолиньского монастыря, где я изучал многое, в том числе и древние боевые искусства, не отпустил меня со старшими. Но затем, несколько месяцев спустя, я все-таки бежал из монастыря.
Знал, что деревня под Пекином, откуда был родом, где оставались родные, оказалась в центре боевых действий, и сильно боялся за своих. Я очень торопился в свою деревню, но опоздал. Нашел там только мертвых, и ни одного живого. Вся моя большая семья погибла…
Китаец горестно покачал головой. На лице его отобразились глубокие душевные муки.
– Европейцы, – продолжал он, – преследовали отряд боксеров, которые уничтожили много белых в Пекине. Боксеры укрылись в моей деревне. Тогда офицеры европейцев, щадя своих солдат, не стали приказывать им идти на штурм, но подтянули еще несколько десятков стрелков, расположили их по периметру деревни и подожгли ее.
Большая часть людей – боксеров и мирных жителей – сгорела заживо, другие выбегали из пламени, но их безжалостно убивали. Никто не спасся. Не уцелела и моя жена. Удар штыка пришелся ей в глаз, и она умерла. Я потом видел ее тело. А вот тела дочери не нашел. Она была очень мала, и, видимо, горела так, что от нее ничего не осталось.
И тогда я решил лишить жизни всех европейцев, принимавших участие в бойне. Там было два отряда, один – из России, другой – из Франции. В обоих по 40 человек. Я поклялся, что убью их так, как они убили мою жену. Только я не буду вооружен в своей битве с европейцами, в монастыре меня научили убивать так, как я убивал.
Фун-Ли прищурился:
– Один Господь знает, как трудно было добыть списки этих отрядов. Но я получил их, и в 1902 году отправился во Францию. Десять лет расправлялся с убийцами голыми руками. Лишь двое успели умереть своей смертью. Затем поехал в Россию. До 1917 года убил более двадцати человек.
Глаза китайца засверкали от злобы. Фун-Ли заскрежетал зубами. Но тут изо рта у него полилась кровь. Он почти беззвучно пробормотал:
– У каждого из этих людей имелись профессия, планы на будущее, каждый забыл про китайскую деревню…
Прачечник закашлялся, схватился рукой за грудь, корчась от боли. Я предположил было, что началась агония, но китаец собрался с силами:
– Один из офицеров, который руководил убийством деревни, – прачечник внимательно поглядел на меня, – был твой зять. И ты мне очень тогда помог. От тебя я узнавал, где и когда он будет. Благодаря тебе лучше следил за Подгорновым и быстрее убил. Впрочем, за его смерть ты на меня, наверное, не очень обижаешься. Да? – спросил Фун-Ли тихим голосом, в котором едва заметно прозвучала ироническая нотка.