Каким бы словом то ни назвать, — «время», «утраты», «воспоминания», «помышления», «страхи», — оно и определяет наше существование. Все мы — итог наших же утрат и страхов; все мы являемся тем, что остаётся в нас при прохождении сквозь время и до сретения с собственными душами, когда мы покидаем плоть и приобщаемся к небытию. Никто, впрочем, не выразился лучше Толстого: вопреки впечатлению, будто жизнь человека — это прохождение времени через него, время недвижно; проходит человек. Время есть синоним смерти, конца, неприсутствия, — и каждый налаживает с ним собственную, интимную, связь. Именно при её налаживании мы и пребываем в полном одиночестве; именно в этом процессе каждому и дано застолбить для себя свою подлинную сущность. В нём и пытаемся мы высвободиться из тисков нашего собственного существования, — как в нём же мы и усматриваем возможность спасения. Во всём остальном приходится иметь дело не с собой, — с иными людьми. Всё остальное обусловлено не нами, а потому заменимо. Если мы научимся любить Время и то, что оно с нами проделывает, — нам дано обрести и мир. Если же нет, — придётся жить в постоянных терзаниях и страхах. Из чего и рождаются стихи…
РАВНОДУШИЕ
Я научилась мудро, просто жить.
(А. Ахматова)
Осталось умереть отныне дляминувшего и будущего дня,в котором ты сидишь и видишь — стильмебели не изменился: пыль;и чувствуешь, что мозга веществочерствеет, как вчерашний хлеб.И сердце не боится ничего.
(Пер. Вл. Гандельсман)
ОБ УТРАТЕ
Искусство утраты постигнуть нетрудно.
(Элизабет Бишоп)
Ну и что из того, если всё, что осталось, —онемевший язык и мгновенья бессвязные?Если вся твоя жизнь, увы, оказалась —как рентгеновский кадр с никотинными язвами?Если сердце в рубцах,если мозг затянуло глухою засохшею коркой?Если есть только страх,что ты обернулась стозевною жабой всезоркой?Ну и что из того?Ну и что из того, что живешь, кaк бобыль,и что не с кем делиться и чаем?И что небыль, что быль, — всё лишь пыль и ковыльна дороге к отчаянью?И что нечем любить, и что незачем быть,если ночь убиваешь с двуногими,а наутро не знаешь — куда же их сбытьи забыть между многими?Ну и что из того?Ну и что из того, если соль на губе?Несолёной слезы не бывает.Ну и что — если боль? Боль напомнит тебе —что жива ты… Пребываешь.Ну и что из того, если дня одногоне проходит без поражения?Если что и пугает, — то сердце, егонесдающееся биение…
(Пер. Н. Джин)
РУИНЫ
И все вы пребудете в одиночестве
(Евангелие от Фомы)
Родиться, скажем, в пятом веке до Христа…Не на большой земле, а в Малой, скажем, Азии.На острове. Среди того, что неспростазовём сей час руинами: о связис часами теми нам не красотанавеет мысль, а то, что нет креста,но есть разбой и что при первой же оказииказнят царя. Что бог однообразияв глазницах чайки вьёт вороний глаз…Родиться в пятом до рождения Христа…Не посреди земли, а на краю, у моряМёртвого или — на тех же широтах —живого, Красного. Прекрасно: житьи
ждать пришельца из соседнего простора,идущего Спасенье предложить, —и по утрам у листьев эвкалиптас седой росой пытаться выпытатькогда же он придёт. Хотя заранееизвестно, что не он, а — белой тканьюобмотанные мужики в дурном потунагрянут. Вы измените мечту:моленье ваше о Спасенииистлеет в просьбу о прохладном дуновениисреди невыносимо душной ночи,которой нет исхода…Многоточие…из двадцати пяти истлевших звёзд за облаками:из двадцати — истлевших по рождению Христа,и остальных пяти — за «до рождения» лета…Две тыщи лет без Обещавшего Спасенье.Две тыщи лет исхода связи меж словами.Исхода слов. Из слов — значения.Исхода смысла их произношения.Исхода смысла.Между голосамине слышно Голоса —и вам не спитсяот страха, что опять приснятся лицакакие есть — все на одно лицо,пустые, как кольцо.Как у кольца,нет ни начала в этих лицах, ни конца.Бессонница. Себе состроив рожу,вы замираете от страха близкой боли…Не есть ли это знак конца?Похоже.Похоже и на обещанье полной воли.За дверью дождь шумит и просится в окно,но не спешите открывать его:в пророчествестоят слова, что в полном одиночествевам жить среди живого суждено…Задвиньте шторами окно.Отриньтесь от небес.Всё что дано —две пары стен в обоях или без.И глазу близкий потолок милей, чем дальний лес.Закройте шторой дождь и помолитесь: «Даждь нам днесьотсутствие ненужных слов, отсутствие слезы,или предчувствия, что дождь начало есть грозы…»Прикройте веками глаза, заприте ставни, двери.Смерть — это неприсутствие страданий, веры.Не спится. Зеркало выписывает знаки меж морщинами,а свет прилаживает к стенке тень склонённой головы.И в этом зеркале всплывают мертвецы с лучинамив пустых глазницах — как зрачки бессонные совы…Бессоность есть несносность сверхпредельного присутствия.Сон — небытье, освобожденье от того, увы, что — вы.Вглядитесь в зеркало, в собранье черт не-ваших:из лиц покойников составлен ваш портрет.Не-вашею слезой ваш взгляд погашен,и боль в нём — за не-ваших сотни лет.И пыль веков на складках вашего лица —как на руинах мёртвая пыльца.К непережитому вас тянет прегрешению —к прожитых вами и не вами лет смешению.Но ваши годы от не-ваших вам самим не отличить, —как камушек от камушка надетого на нить.Вы сами, как и время ваше, — беспардонный плагиатор:себя вы, словно день минувший, удесятерите завтра,забыв, что «десять» — лишь «один» один десяток крат.Десятикратный вор. Десятикратный плагиат.Любая ваша речь — не ваша. Чужие в ней стоят слова.Не вы произвели их или произнесли не вы сперва.Простые буквы «а» и «б», простые цифры «раз» и «два»,поставленные в вашу речь, есть акт двойного воровства.Ни в воровстве при этом, ни тем более в разбое,не обвиняют тех, кому удвоить,утроить хочется себя, умножить,устроить пир в копировальном ложе.В каком количестве однако б вы ни жили,вы станете своей деталью илисвоим же фоном и своим же обстоятельством,своим же над собою надругательством.Руиною своей. Безлюдным портом.Пустою лодкой в нём. Печальным натюрмортом.Рисую с вами натюрморт…Вы на краю пустой кровати.Кровать высокая. Железные полати.Она стоит у голой стенки. Кстати,и стенки в комнате такие, как в палатебольничной. Вы и есть больны: сверхтрезвость.Лицо морщинами изрезано, как лезвиемили осколком зеркала. И в зеркале ещё окноразбитое — кроме лица пропитого — отражено;вино разлитое в стакан; останки старых странных снов,которые вам не дано связать во что-нибудь одно…А утром — тишина сквозная.И продолженье тишины.Жизнь это то, что остаётся, когда её покинут сныи всё, что никакому глазу пока ни разу разглядетьне довелось, — одну лишь фразу, начертанную посередьневидимой стены рукой невидимой, — пророчество:«О, чем теснее в мире, тем сквознее одиночество!»Значенье этих вещих слов значительнее в тишине:ни среди этих тесных стен, ни в целом здании, ни вне, —среди вещей, живых созданий или приснившихся во сне, —никто не ваш, ничто не ваше. И не по чьей-либо вине —как в гробе или как в утробе, вам тесно тут, нигде вам ненайти родной души……она — в иной, проклятой, сторонеполей могильных. За чертой, что отсекла чертополох, —тех, кто, увы, искали смерть, — от тех, кого, увы, врасплохона застигла, кто успели воскликнуть только «ох». Как вздохзелёный, стелется над ними приглаженный и сытый мох…Но на поля самоубийц за ровной чередой могилникто ни вздоха, ни молитвы, ни цветов не приносил.Трава истлела в жёлтый прах, а чёрный эвкалипт иссох —отсутствие страданий, страха, примет каких-либо эпох,присутствие чего уж нет, что есть необозначенность,несвязанность, нейтральность, пустота, истраченность…Улёгся бугорок печали в равнину из песчаных крох.Улёгся и в мозгу бугристом крепчавший в нём переполох…Увы, улёгшаяся смута и отступившая тоскаесть зрелость.Зрелость — спячка духа,оструганного, как доскаглухая. Зрелость — глухость слухак тому, что громче шёпота.Она — незримое для глаз, неслышное для ухасплошное разрушение-разрухавсего и вся. Не разрушенье, — больше: раскрошенье.Схождение камней в песок. Исчезновеньев пустыне голой, где ни тени, ни плетени,где вы, увы, — деталь чужого сна,освободившаяся от сплетенийс любой другой. Им всем — одна цена.Цена песка в песках, где выживает-длитсяОдна лишь скука, дьявол чёрнолицый,кому, как вам уже, на всё, что мнётсяи движется, смотреть не хочется.В колодцеводы немнущаяся гладь, спокойствие песчинокв песках безветренных — вот образцы картинокв виньетках из сплошного завывания сурдинок…Сплошная скука и отсутствие сплошное формы…Сгущение бесформенности как формальной нормы…Сгущение присутствия затишья перед штормом…Не только шторма, — не случится даже ряби на душе,как не случилось не родиться тому, что родилось уже.Случится с вами что случается с предметами в музее,что происходит ежедневно в Риме с Колизеем:глухое, как зубная боль, сознанье непричастностик самим себе во времени; как в целом, так и в частности;невольное, как сон, желанье не присутствоватьпри том, как беспробудно засыпает суть твоя.И как руины Колизея с новой в Риме улицей,слова вчерашние сегодня больше не рифмуются.Лицо у вас — и то покинуло границы своего овала.Осталось подвести итог утратам — и начать сначала.С руин начать теперь. С развалин. С того начать, что в васосталось…Но есть ли слово в словарях назвать что вы утратили?Любое слово — это цепь поводыря-предателя,смыкающая личное с безличным знаменателем,а всё наличное — со временем, которого не стало…Как называть, к примеру, чувство, от которого усталазмея стареющая, — чувство, будто ей недоставалочего-то главного, когда из логова её, завала,без жала своего в не-свой, небесно-синий, мир сбежала,в котором сбросила личину и начала себя с начала?Любое слово есть название того, что пересталосуществовать. И не назвать-не выразить утрату словом,поскольку слово суть само — утрата; дом, в которомживёт не тот, кто в нём живёт; оно — пустая кожуразмеи, которая покинула её ещё вчераи унесла с собой помимо тайны своего шипеньянеобъяснённую свою премудрость перевоплощенья…Итак — на полосе запретной, на кладбище самоубийц,на острове, у мёртвых вод или у красных, у границВостока с Западом, среди иссохших медуниц, мокрициздохших, среди птиц, клюющих землю из крупицпеска могильного, на землю вы теперь ложитесь ници льнёте к раковине хрупкой, подобной скорлупе яиц:не шум морской, не гул, не звуки, слышанные ранее, —беззвучное вы слышите внутри неё рыдание.И замираете, боясь не смерти, — умирания…Того боитесь, что того, что с вами происходит,вы не боитесь, ибо то, что вместе с вами ходит —не ваша тень; чужая. И что вы, увы, не вы:что плечи ваши, но кочан не-вашей головына них качается; причём, её уже изгрызлисовсем чудные, не её, и чуждые ей мысли.Куда теперь?Утративший не чувствует утраты.Куда — когда к крестам прибили номерок палатыили какой-нибудь иной полезный указатель —куда и как; когда и кто; что впереди и сзади?Куда — когда годам удастся вас в комочек глиныскатать и сразу же втоптать вас в ваши же руины?Куда — когда к самим себе, как блядь к своей панели,привязаны привычками вы; если почернели,сопрели эвкалипты все уже весной, в апреле?Куда же как не в прошлое? Но в чьё? Неужто ваше?Оно уже ничьё. Не ваше. И ничуть ни краше,ни хуже будущего. Будущее — тоже никомупринадлежать не может. Так же и емуничто в вас не принадлежит. Но к прошлому лежитдуша, поскольку в нём сидит прекрасный паразитзабывчивости: память вас однажды поразитне-вспоминанием того начального пророчества,что ваша участь на земле — сквозное одиночество…Но и тогда на той, запретной,презрев запреты, на заре,склонившись над змеино-чёрной,в завале сорных трав, норе,вы будете вещать не ей, змее, сбежавшей в голубое, —себе. Ведь именно к себе оно — послание любое.Вы скажете ей:Я, как ты, как заповедная змея,не на Востоке родилась и не на Западе, — в краях,где эти близнецы-глупцы сцепились в неурочный час,оставив по себе рубцы, — страну, которую б сейчася не покинула: к чему? Покинув что-то в первый раз,вы ни к чему уже не сможете приладить верный глаз.Но я покинула давно. И не покинуть не могла.Как ящерица, сбросив шкуру, я ускользнула-убегла,хотя в краю том, как в раю, тепло и редко холодит —не чаще, чем земля любая не-злого мудреца родит,но реже, чем мудрец не-добрый ахинею городит…Ещё примета: в том краю воюют чаще, чем ваяют,но хужу, чем судьбу свою с рифмованной строкой сверяют.Тaм больше слов, а в них слогов, чем тут и в той же Палестине,но как и в ней, по всей стране — ни статуи. И пахнет дыней.И вся страна испещрена, как мозг, петлями переулков,где каждый шаг звенит в ушах петлистых колокольным звуком.И каждый день длиннее тень ложится от руин-развалин.Вечерний звон про день-урон докладывает запевале,чей баритон хоральный стон поднимет ночью, кaк пиалы,нацеженные не вином, — виной, молитвой и печалью…Молитвою за тех, кто на рассвете ускользнут,забыв свои истоки и завещанный маршрут,за тех, кто нарастили вторую кожуру,за их невозвращенье в ту нору,в которой нескончаемая скукачередоваться может только с мукой…
(Пер. Н. Джин)
БЛИЖЕ К НЕСУЩЕСТВОВАНИЮ
«Не выходи из комнаты.»
(И. Бродский)
Не обращай вниманья. Не считайcуществованьем то, что за стеной.Не выходи из комнаты. Читайпро не-свою печаль, про мир иной.Не двигайся. Не суетись. Сиди,когда внезапно кто-то завопит.А вздрогнешь среди сна — не смей будитьсебя: то сон соседки. Тоже спит.Не доверяйся голосу внутрисебя. Сиди и никого не жди.И все внутри себя замки запри.А постучатся в дверь, скажи: Уйди!Как манекен среди зеркал кривых,молчи. Зрачки в глазах сотри!И вспомнив вдруг, что нет его в живых,на отражение своё не посмотри.
(Пер. Н. Джин)
ANNO DOMINI — ГИБЛЫЕ ДНИ
Пришло! Закончилось! Свершилось!Прошла пора веселия и грусти.Полу-улыбка полу-неприсутствия, —знаменье наших дней, — размоет скоропервичный страх первичного позора.Неотличимые в своём бесчувствиии равнодушии, увы,мы станем — как мильоны стебельков травы,как слившиеся мотыльки-лучив зловонной нескончаемой ночи.О, Anno Domini!— Слова не имут срама.— Своим значеньям даже не верны.С самоубийства начинались эти дни:с такого нетерпенья быстро жить,что, не дождясь своей кончины, одолжитьеё пришлось. И на последнем на дыханьи —им не до «как». И на уме лишь «что».И лишь «сейчас». И «это», а не «то».Пророку в наше время не родиться,хоть от пророка никакого прока.И за ненадобностью незачем рядитьсясегодня в рыцаря без страха и упрёка.А все вопросы, как мечи в орала,расплавлены в крючки из запятой.Слеза — слеза отчаяния — сталапредвестием забвенья и пустойрастраты влаги, знаком слабоволия. И более —дурного воспитанья.Меланхолии.Какое время! И какие дни!«Безумные»? О, если бы! «Они,быть может, торжество тоскливых лет…?» О, нет!«…и одиночества, что душу гложет?»Да, быть может, —но всё не так, покуда не сказать,что — «гиблые» они: ни дать, ни взять…Оттуда, из-за кромки океананеистощимого, как постоянство,струится время по меридиануи повисает над земным пространством,чтоб обернуться то дождинкой на кресте,то мхом, — зелёной сединою камня, —то локоном седым, что залетелв паучью сеть, застывшую за ставней.Вот так и пробивается наружу время, —благодаря привычке. Как любое семя.Но ощущенье есть ещё такое,что ломтик времени лишился вдруг покояи мается, надеясь встретить взгляд,который подобрал бы всё подряд, —всё, что отбилось, каждого изгоя;тот взгляд, что отвернулся бы назад,ни разу не моргнув из опасенияувиденное сделать частью зрения,в затворе век увековечить и гадатьпотом: откуда? что за век? года?О, ностальгия по неведомым частям,по всё ещё не наступившим дням,по разбежавшимся тропам,по тишиной шипящими путям,по неслучившимся удачам,по «всё могло бы ведь иначе…»и по чужим смертям, последним вздохам,по поцелуям, по тому, что плохо.И пусть не веру ностальгия порождает в бога, —на помышление о нём наводит понемногу.Но далеко от вод врастая в землю,в неё роняя одинокую слезу,когда-нибудь, своей печали внемля,в прибрежную сбежишь ты полосу.И там, у вод, у океана постоянства,который всё на свете время заплеснул,узреешь неподвижность: чайка лишь из чванствасплошную может вдруг прервать голубизну…Сплошное время тут, не знающее хроники.Крестами, арками и минаретами не тронутое.Молчанье там — присутствие молчания,не онемение от горя и отчаянья.Там устрицы молчат из бессловесности,из слова всякого извечной неуместности…В этой синей воде отражается белое небо.И на нём облака белый саван соткали из
снегадля тебя, но тебе умирать — как вздыхать.И не знаешь тут чувства стыда,что жила бесполезно, не оставив следа.Там, где эта вода, с каждой новой волной —что случалось всегда, то случается вновь.Там ничто никогда не меняется, —ни молиться не стоит, ни каяться:даже в самые тихие дните же устрицы шепчут: «Распни!»Не надейся, не жди:те же страхи тебя впередиподжидают — и в грохоте грома,в какафонии грубой погроматонет песня Авессаллома.О, несчастный Авессалом!О, законный наследник дома!О, изгнанник, — о чём он, о чём?Нагромождение деталей.Любая вещь напоминает,что память зла: не забываеттого, с чем ты уже рассталась.Как волна, она неразборчива —и выносит к тебе среди прочегото, чему привелось случитьсячтобы сразу же и забыться…Но деталей нагромождение,размывая волю к движению,превращает существованиев материал для воспоминания.И в тебе возникает мелодиято ли новая, то ли нет,то ли слышанная во сне.А зажмуришься — вновь темнота:то ли нет, то ли да.Темнота, темнота, как предрёк,невесёлый библейский пророк.Темнота, перестань же стараться —ты тому уподобилась старцу,что встречает уже поездате, которых ты вовсе не ждал;рыбе той, что собралась клеватькрюк, которому нечего дать.В старца, в старца ты превращаешься:ты устала — без слёз, без восторговна волнах равнодушно качаешься,как с заглохшим мотором моторка.И потом тебя к кромке сиреневойотнесёт равнодушной волной,А за кромкою — остров. Сиренызазовут туда песнею той,что поют вековечно они —Anno Domini, гиблые дни…В туман, пропитанный стерильной влагой,мои пустые, выплаканные глазаглядят.Из города я этого бродягой —когда сошла последняя слеза —ушла.Я в этом городе любилатак сильно, что теперь мне жальтого, кому любить…Я исходилавсю землю в ширь её и даль, —и пусть я этих вод, разлива постоянства,не видела-не находила,странствуя,своё существованье я размериладо вздоха до последнего, поверила,что мне далась наука равнодушия.Но я споткнулась. Всё теперь порушилось.Теперь я в память превратилась. В символ.В икону русскую. Во взгляд за кружевами.Во Время, под цимбалы херувимовплывущее. Теперь уже следамисвоими я отягчена. Следами.…Но для тоски уж не осталось силы.Времябылых печалейне признало бремя:в не-сожаления оно аллеюсвернуло и спокойно, ровно тлеет.Существованье в нашу эруне признаёт слезу и веру —мы все порожним взглядом наблюдаемза тем, как в одиночку умираем.Но убивает время, а не место.Нигде теперь не убоишься жеста,который прежде обещал тебе спасение:колёс вагонных зазывающее замедление…Теперь ты, сморщив лоб, назад отступишь— спасаясь словно от внезапного дождя —под козырёк платформы; не погубишьсебя.А вслед за этим пропыхтяттоварняки другие, из другой эпохи, —с приговорёнными к погибели солдатами, —как ты, в судьбе своей не виноватыми…Но ты не удостоишь их и вздоха.Жизнь. Пропаганда мелочей;их забиваниесквозь повторенье дней, ночейв незабывание.Жестокость знания-но-недопонимания,полу-блаженство полу-узнавания.Последняя надежда не уйти,последний страх пред рвом в конце пути,последняя попытка устоять,прощальный росчерк и прощальная печать,и самая последняя из просьб —сожги меня дотла, сожги и брось…Но помни: пепел мой тебе приснитсянетающей снежинкой на реснице…Представь другое: нас теченьем понеслокуда-то врозь, но мы, орудуя веслом,сопротивляемся воде и не сдаёмся,пока, как стрелки часовые, не сольёмсяв два спаренных весла. И воронынад нами разлетятся в стороны.Но лучше вспомни то, что быть пришло:за белым кружевом — глаза, чело,лицо средь лиц и первое объятие…А уходя — сотри следы на водной глади.Исчезновенье дней доказывает, кстати,что времени не существует; боль однаспособна двигаться и длиться, что онаи пребывает вместо времени. Боятьсяего нельзя, и глупо стосковатьсяпо прошлому: ему — ничто цена.Исчезновенье дней бесплодно: время —как в землю неопущенное семя;и смехотворно, как во время оносмешною оказалась жизнь Нерона,которому сжиганьем римских зданийне удалось остановить существованье.Но как бы ты ни жил, — обычно или странно, —ты оказалась жертвою обмана.Так что же нам оставлено? Чем начинять пустое?Как с равнодушьем быть? И с тем, с чем жить не стоит?С глазами без слезы? С полупорожним взором?Что делать с днями не пришедшими пока — в узорепричудливом смешавшимися с теми, что пришли —и ставшими милейшим душе капризной вздором?Они — в отличье от случившегося времени —не стали для пространства тяжким бременем,не обрели конкретной внешности,и — из причуды или неизбежности —не оставляли по себе пятна или соринки;как исчезающие кружатся они пылинкиисторгнутой из нашей плоти боли;как тающие, лёгкие снежинки…И эти дни ещё сродни догадке той,что словом или даже запятойне смела стать;и тем богам под стать,что не отважились вселенную создать;такому слову «нет», что никогдане скалейдоскопировалось в «да»;свободе, наконец, — столь своевольной,что не желает быть никем присвоенной.Эпоха крестов и сплошных распятий,в которой время на каждой пядипространства ему проиграло, сдалось.Сложи потери твои и страданья —получишь правдивое повествованьео том, что жизнью твоей назвалосьв городе этом, где все мы меняемсягрёзами, воспоминаньями, маемся,куда прибываем с тем, чтоб уехать,где шёпот всегда отзывается эхомгромким, как крик; где взаимосменимыдни и взаимопереставимывещи (их не меняется сумма),где ухо боится вздоха — не шума,где существование, существование —причина единственная умирания;где все — только прочие точки средь точек,за исключением тех, кто не «прочие»…От одиночества до одиночествамы имена эти вслух повторяем,а в одиночестве, словно пророчество,в строчках — от рифмы до рифмы — спрягаем.Так и живём мы, уже не надеясь,что и они назовут нас непрочими.Разве что там, где пространство редеетдо превращения во многоточие…Там, где редеют и воспоминания,не оставляя следов.Там, по другую сторону знаньядобра,или там, где любовьесть бесконечное избеганиетого, что приходит вновь.И ждём опять.И кольца дыма сигаретногос кругами вечности рифмуются в глазах,но неожиданная башня минаретнаянапомнит нам, что мы и плоть и прах;абсурд, рифмующийся с «крах» и «страх»…Но будем ждать,пока не скроют сновслепые мотыльки сплошного снега,пока один из вечности круговне унесёт нас — в одиночку — в небо.Мы ждём и ёрзаем в предчувствии конца,как деньги в кулачке мальца.Сквозь дырку воспарившего кольцавысматривая в небесах Творца,мы ждём — бежим от Сотворённого:гнильцавзяла его с начала и с конца,с крыльца, с задворков и с торца.Куда б ни прибежать, —покоянигде не обрести.Гонцадругая даль зовёт всегда.Другое.И мы бежим,срывая ноги и сердца.Бежим напрасно, как библейский Каиннадеется напрасно на раскаянье;напрасно, кaк — бессвязные события;как вены кровеносной вскрытие;напрасно, как — Мария Магдалинатакую выбрала тяжёлую судьбину;напрасно Будда сделался аскетом,Иуда пересчитывал монеты;значенье однозвучных словнапрасно сравнивать;бояться строчки, как бывало,рифмой спаривать;напрасно избегать любых клише —как дважды два…как вместо «тише!» —«шш-шш»…Итак,проходят эти дни —так кто жесредь нас отходную споётпо дням прохожим?И кто пусть и не песенно,в простых слогах,добавить смеет к звукам «ох» и «ах»?Кто среди нас струнунастроить сможетна междометия,на вздохии на «Боже!»?Синие травы,слепая звезда…Слова не лукавят,вещи — да!Люби меня в меру,до полузабвенья:полная вера —избыток сомненья.Тропу от тропыОтличая едва,меж днями твоимиставь знак тождества.Улыбка — осадокстрадания тайного.С улыбкой Авельпрощает Каина.Зажмурься в преддверьиудач или краха.Что есть мечта?Изнанка страха.Пустая страница —лира разлажена.Страх есть желаниепереряженное.Склони же главув предсмертном позоре.Всё завершилосьбанально и скоро.Какой-то нищийсидит у ворот.Кого он ищет?Кого он ждёт?Это Мессия —взор голубой —в его ностальгиипришёл за тобой.Свершилось.Исполнилось.Плача и смехавремя прошло. Нету помехидля наступленья теперь и конца.Он подползает шипя, извивается,как переулки, что называются— за неименьем иного словца —городом, где родилась я. Истоком.Отчизной. Отечеством. Востоком…Сны забыли уже о звере,которому снились, который верилим, но сбежал и оставил двериклетки открытыми настежь.Молитва одна, как дитя не-рождённое,лёгкая, как оно, отчуждённаяот бытия, плюс стон монотонный,как не-бытьё и не-счастье, —вот что останется по прохожденьиэтой эпохи креста, не-рождений,жестокосердия, умерщвленьяуменья стыдиться и страсти.Плюс сны ещё — что не сбылись.И души — что в снах этих переплелись.Как снасти.
(Пер. Н. Джин)
СТАНЬ НЕВИДИМКОЙ
Стань невидимкой. И замри, как статуя.Пусть время шествует сквозь плоть твою недвижную.Подвижное разрушить легче. Ратуетподвижный черепза движение булыжное.
(Пер. Н. Джин)
ПОДРАЖАНИЕ РУССКИМ
Ох, ты бесполая тоска по ничему,в которой мы незримы и незрячи,в которой все гадаем: почемуединой не дал Бог нам всем задачи?Ох, в середине слов — внезапный вздох!Ох, этот вздох, прервавший этот шёпот!Ты ждал, — спасёт нас если и не Бог,то суета и каждодневный ропот.Увы, ты тоже гончей побежалза вздохом собственным, но с Ох-ом он сомкнётся —пронзительно единым, как кинжал,проткнувший боль, которая вернётся.
(Пер. Н. Джин)
НЕТ, НЕ ОДНООБРАЗИЕ ПУГАЕТ
Нет, не однообразие пугает —пугает лень его живописать…Попытка слов придать какой-то смыслсуществованию — убога:она ему ни смысла ни придаст,ни быть не запретит…Так, миг за мигомлатая жизнь, остаться при своих…На знак «равно»взгляни, на жизнь пунктироммеж тем что «доказать» и что «дано».А можешь память вызвать на подмогу:припомнить жизнь,дорогу плюс дорогу,или подробней: скажем, крик грача…Без разницы. Ты выдохлась. Ничья.
(Пер. Вл. Гандельсман)
БОЛЬ
«Я умру от того, что немытый поем виноград…»
(из пьесы «Трамвай Желание»)
Больнее всего —что равнодушиюучишься в самом расцвете жизни.Оно неизбежно — как конец предписанный.И вводишь его — чтобы знать наизусть —в сердце, что подпортила грусть,но зато забыло как надо ждать,о собственном весе начав горевать.Больнее всего —что любимые самыеотучат тебя от веры,инстинкта,и чётко — как на учебной пластинке —растолкуют тебеанатомию грусти.Они же — родня — и окажутся теми,кто под кожу тебевведут сомненья.И ты, перестав их считать прегрешеньем,скажешь себе про грусть: Ну и пусть!Больнее всего —что взгляд незнакомца —когда на тебе вдруг остановится —разбудит сердце твоё и отправитв рифмованный и гарцующий бегза правдой, скрывшейся на ночлег.А если не он, не вырванный взгляд, —то фраза, вырванная из контекста,отбросит в юность, в забытое место:«Я умру от того, что немытый поем виноград…»Больнее всего —что некому будеттебе потом уже объяснить —как просто былопростою причудойдушу в самой себе воскресить.И подобно писаке, лишенному дараувидеть главное —но приставшему к частностям,ты, когда растратишься даром,пристанешь к тем, к кому непричастна.И станешь потом, потирая затылок,вспоминать эту фразу, как некий обряд:«Я умру от того, что немытый поем виноград…»
(Пер. Н. Джин)
ЗАМЕТКИ СОМНАМБУЛЫ
А сдаться жизни есть дело времени.Не дело выбора. Никак.Чем дольше ты будешь рыпаться,тем с большею мощью в рыльцеврежет тебе судьба свой кулак.И себе удивишься меньше,чем быстрее отъерепенишьсяи увидишь — как тихо спенишьсяв существованья шлак.Иди — отскреби себе новые суткипод этим — тоже скребомым — небом.Чеши асфальт. Бери у мухивзгляд чёрно-белый. Как если б не былодругих. У случайной уличной сукибери походку: от чёрной скукиплетётся в нескольких направленияхсразу, — как твоё в зеркалах отражение.Она, как и ты, живёт против лени.Других не ведая сопротивлений.Смотри — в эти рыхлые облакаснова вошла небоскрёба кирка.В его подножьи большое чудовищеистекает кровью, заверяя зевак,что Любовь — в бесконечно идущем побоище —умерщвляет Время так или сяк.И с предсмертным хрипом в последнем зевепадает в ноги зевающей Еве.Но в остальном всё спокойно и гнусно.Спокойно и гнусно во всём остальном.Мертвецам — и тем, наверно, скучно.В своём чёрно-белом мире чадномублажаешь себя мечтою всеобщей,картиной, одолженной у конца:всё хорошо, никто не ропщет —А в голове — пара унций свинца.Но вместо банального взрыва рифмыдолжная проза придёт образца,в котором ты в той же живёшь картине:с должным выраженьем лицапереходишь улицу с должной псиной.Шаг у неё, как у той, — рысца.Из вас двоих тебе, хозяину,пристало, пожалуй, больше печалиться.Хотя вы оба похожи крайне:одинаково листья на асфальте давитеи одинаковая в глазах одичалость.Но…Всё сравнимо за исключениемтоски, одичалости, огорчения.
