В Новом Свете привычки старыесторожат они. Элементарные.Но даже привычка к чёрной рясеограждает монаха от граждан. От массы.Цена изоляции — видимость, броскость.Неуменье вписаться в пространство, в плоскостьразглаженных форм, удлиняет минутуза счёт одиночества.Но с ним — как с хомутом.Под ним тяжело. Под всяким прессомпрезираешь предмет, обладающий весом.В руках старика из Старого Света,музыканта в костюме серого цвета,как складки прибоя, аккордеонзевает на пристани —и складкам его в унисонразгладились волны внизу,как разгаданный сон.Но сам он, пришелец из старого мира, не музыкой упоён.Хмельными глазами он ищет черту,за которой водаразглажена в небе, которое тут,как везде и всегда,похоже — с каким бы пространством ни спарить его —на себя самого.Его неуменье менятьсяввергает в печаль.У того,кто с этой печалью знаком, не просохнет слеза,пока не забудут привычку слезиться глаза…А в небе, разглаженном тоже, парит одинокая птица —чёрточкой чёрной на чистом холсте —для глаз, не способных слезиться;для глаз же, готовых не только ко зренью, —черта,за
которою боль переходит в паренье —и не важно уже ни черта.Не вaжно, что некому высказать боль:так приходит пора для пера.Ненaсытный в надеждах уходит Иов.И приходят дзен-мастера.По привычке на пристани бруклинской каждые суткистарик напевает простую мелодию о проститутке,мечтающей, будто ей дарят цветы-незабудки.Но голос его, застревая в зубах, не поспевает за музыкой.Ахают аборигены: «Ах! Тот же старик: по-русски!Опять про печаль, про войну, про лагерь! —и удаляются к пляжу. —Видно, тяжко жилось бедолагев привычном ему антураже!»И ровно, как кардиограмма у трупа, глаза излучают тепло:«Мечтать о том что печально — глупо! Надо о том — чтоб везло!»А старик всё хмелеет от собственных чувств.Темнеет. Уходит день.Прибой переходит разглаженно в грусть.Как мысль переходит в дзен.
(Пер. Н. Джин)
ЗАМЕТКИ ПРИШЕЛЬЦА
Суетой и тревогой они что ни лето влекомы, —что ни лето —от избытка ли времени, света —точно гномы,гомонят на своих площадяхи смакуют детали,вне себяот венозной вуалилистьев, от виноградинок града и — ах! —анатомии грусти-печали.Всё становится зримым, а значит несносным для ихтуповатых, но хрупких мозгов.Вечерами на гриле пузырится кровь —мясо под разговорыо каком-нибудь (лучше общественном) деле,их супруги своё отвращение еле —еле прячут, усердно-невинные взорыадресуя прохожим. — Поводят плечоми вздыхают.Ты спрашиваешь: «О чём?»Но такие вопросы здесь не в ходу,в их краяхлучше вовсе не спрашивать, страходиночества, болиими правит.Не брезгуй, хлебни их неволи,бормоча вслед за ними пустые мольбы…Пред тобою — рабывожделенья. В интимномощущении святости склонные к гимнам,сочинённым во славу их пяди,их земли, — государства, где самые мудрые — бляди.Легче, легче. И помни: работа души им смешна,они сыты баландойлжи и зависти, так что своё проноси контрабандой.Легче, легче. Однако, взорвавшись в итоге. —Им руины любезны и родственны. Так как убоги.Для зевоты и шутки циничной они разевают рты.Чистый голос им чужд, но истерия ордыумиляет до слёз.Сантимент и жестокость. Словесный поноспри отсутствии дела.Их поэзия осоловела,точно взгляд наркомана…Улыбайся. И как бы ужимки их странноне смотрелись — пребудь равнодушным, валяйдурака, что угодно, но хвостиком не виляй.Ты найдёшь это место печальным, оно — на Земле,где на том и стоят, что сидят на игле.Незавидная участь. Чтоб как-нибудь время убить,раз в году им на несколько дней удается убыть. —Экономя копейку, они, как умеют, тоскузаглушают в своём, извини, отпуску.А пресытясь, воротят оглобли…Ты хочешь совета?Не мозоль им глаза, находясь среди них, и не засти им света.Если ж ты на пути в их края, то не следует, мойдорогой, подаваться к ним летом. Подайся зимой.
(Пер. Вл. Гандельсман)
ПОРТРЕТ ПОЭТА В СТАРЧЕСКОМ ВОЗРАСТЕ
(Американское стихотворение)
Энтони Хехту
Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазамиангло-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни,с глазами, что её скорей не отражают, — промокают, — говорит:«А знаете ли вы, что я однажды располагал одною…Я в виду имею жизнь…»Глаза его — скользя по твёрдым корешкам изданийопрятненько расставленных по полкам мастеров —на собственной фамилии (но ненадолго) задержались.Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу —и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза.«Любимая, — он обращается потом к супруге, —нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго)в гостиной этой следует пребыть».И, обозначенная в качестве любимой,онa из комнаты гостиной удалиласьс неявно выраженным упоеньем на лице, —что суждено ей стать вдовой поэта.Отсутствующе он следит потомза тем как хлопья снежные кружатся за окном —и полу-улыбается какой-то скрытой мысли.Не позволяя ей открытой стать, он предложил:«Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется…А что — недурно, правда ведь?Как видите, я — старый рифмоплёт.»И капля зелья терпкого осела на его сухих губах,которые — из воздержания от всякой посторонней плоти —уже забыли как это случается,что впитыванье влаги получается.«Я вам — про жизнь… — и голос у него взолнован. —Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…»И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил.«Фактически, теперь я — много лет — лечусь от жизникак лечился бы в постели.Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-елепорядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин,страдающий хроническою жаждой ласки,но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки,которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом,когда при скачкеречь заходила о препятствии крутом.И соответственно в психушку я потомпопал, в Палату Номер Шесть…Где избавление игла сулила каждый день принесть.Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё,я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него.Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом.И с той поры почти что каждое моё словцов восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал.Ад — это жить без страсти, это — ежели ты сталустройством этаким, способным только к описанию.Ад — это отступить, смолчать, покуда сила грубая,тебе не любая и гадкая, но хваткая,пытается тебе подсунуть взятку.И — отступать покамест не сгниешь украдкойв сети замысловатой паутины из своих же слов,которые, бездушные, напоминают племена,лишённые иного дела, кроме как война,но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов…И — превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…»«Итак, — продолжил он, — вот в этом светевы и должны воспринимать мои ответы,хотя они покажутся банальными.Я равнодушен ко всему батальному.Вы даже вправе уподобить меня стекла осколку,без толка всякого плывущему в протокезахламленном, лишённому желанья представатьпред публикой. Прошёл угар блистать…Ничто во мне вам, кстати, не напомнит вашего писателя,который, старцем став, молчать не стал, — продолжил
ратовать.Слова, исполненные смысла, для меня исполнены насилия…Теперь мне кажется, — живи он по другую сторону двора,я никакого не предпринял бы усилияпространство это пересечь. Какая б ни была пора…»Семи десятков с половиной лет поэтещё одну берёт и — отправляет в рот…И с рюмкой этой глубже удаляется в ничто, —во всё, что не присутствует, чего в природе нет.В отсутствие — такое через-мерное, которое есть извращение.В Нарцисса юного. И — в вывернутом воплощении.
(Пер. Н. Джин)
Я В ДВУХ ИМПЕРИЯХ ЖИЛА
Я в двух империях жила.То — два лица, одна монета.Не золотой монета та была.И не серебряной.Приметане в лицах двух,а в двух руках,не знающих объятий.В отличие от рук у Шивы,Богобляди.
(Пер. Н. Джин)
3. ИЗ БИБЛИИ
К написанию этих стихов меня подтолкнула наскученность самою собой. В попытке избежать себя я решила надеть маски других людей…
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла.Буду жить как положится. Никак не положится, — вновь коромыслоразобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости.В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту.Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла,словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что углане бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упастьможно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть.Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе.Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось ужекак обречь её на непорочность и пасть на колени,угодив притяженья земного закону, а не моленью.За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом,мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло.Не обидно и то, что нигде не нашёл — и уже не найтини души — чтобы с ней затеряться в бесцельном пути.Вспоминается только картина бескрайнего поляи языческий хор журавлей, голосящих о воленад пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль,где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал.Я вскричал от прозренья: любое движение — прочь,а любое прибытье — убытья мечтой занемочь.И — сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, —мне до отчего дома себя удалось доволочь…А поднявшись с колен, я забыл и простые слова,превратившись в поэта, постигшего суть мастерствав различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов,растворившихся в нём, как на площади — шайка воров.Я вернулся давно. У окна восседаю — невесел и сед.Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед.Дожидаюсь беды в тишине… Но сосед мой порой,обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой.
(Пер. Н.Джин)
МАРИЯ МАГДАЛИНА
Смыслом слово не светит.Дребезг. Фразу знобит.Всё, что разум приметит, —сердце не сохранит.Пусто сердце. Белеянаготой, в темнотестанешь, тупо глазея,как бесчинствуют те.Если заживо губят,смерть — желанная весть.Он один приголубит —но оставит, как есть.Из строки вырвать слово —как из рыбы плавник.В покаянь? основа —грех, что в душу проник.Тот и этот склонится,проводив Его в путь,ты запомни их лица,но бесстрастной пребудь.Как пойдёшь из Магдалы,всякий ухарь за твойрасфуфыренный, шалыйвид отдаст золотой.Подмигнёт ли отпетыйбабник (дома жена)и поманит монетой, —ты пошлёшь его на.Камень старая девадля тебя припасла.Сколь мертво её чрево,столь душа её зла.Абимелех [1] твой хворыйподнесёт им гвоздейдля креста их позораи утраты твоей.Ни открытость к потере,ни свободу дышать,в трезвый выбор не веря,он не в силах прощать.Тс-с, Мария, ни всхлипа.Боль нас освободит.Кроны летняя кипапомнит, что облетит.Сядешь в чёрных одеждах,Магдалина, своих, —среди дней безутешныхНазаретский Жених,Магдалина, предстанет,и явившись едва —Он к любви нас притянети к созвучью слова.Смыслом слово проступит,когда всех супротивпред тобой Он потупитвзгляд, слезу обронив.
1
Абимелех — отец Марии Магдалины
(Пер. Вл. Гандельсман)
КРЕЩЕНДО
Плач Марии Магдалины по Иисусу
Слишком долго! Короче, короче давай, не дли.Вроде крика чайки, крика её вдали.Ту сермяжную правду, что в гору, в гору, в пыли,тащит задницу, — в задницу и пошли.Ту сермягу, что в гору, с крестом, в пыли,нерадивым шагом, шагом, подмётки стоптав… Мелираболепное что-нибудь, кланяйся господам земли.Не водись с делягами: все они там врали.Пусть рядят и судят, рядят и судят. Ей-ей,лучше быть одному, одному, чем пасти свинейиль, скосив глаза, глаза с высоты своей,с высоты распятья услышать: «Распни, убей!»Лучше cкука, чем дрожь или смерть. Глупейбыть трагической ложью, чем просто никем. Ничей.Для Того, Кто «Мой!» шипит, не зная что из очейвдруг пролил?сь, — и нет её горячей.Будь уж лучше как пращур, пращур Твой Авраам,что во гневе сына волок: «Предам,как ягнёнка его огню, мол, я предан Тебе…» — а тамсын, глядишь, убёг под шумок, и — никто за ним по пятам.
(Пер. Вл. Гандельсман)
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ
На Рождество мир посторонний весьсоставлен из полярных отстояний.Как если б грунт под красками исчез,оставив на холсте лишь боль. Или сплошное ликованье.И привкус — то горчит во рту, а то всё сластит рот.И запах — то далёкий, то наоборот.И напролёт на Рождество одни рыдают, а другие нет —хохочут. Все, как псы, слепы на третий цвет.
* * *
За городской чертой, в кофейне мексиканской,никто не думает горланить, гимны распевать.Под тихий перезвон стаканов с не-шампанскимтут вспоминают тихо что приятно вспоминать.Но в каждой позе замкнуто какое-то пространство.И каждый, как овца на пастбище, — с собой наедине.Блаженство на лице у каждого. Блаженство транса.И ни один из них не восклицает: «Истина в вине!»
* * *
В такую ночь никто не замечает как неустойчив снов узор.Как мысль густеет постепенно и твердеет.Как голоса — внутри, снаружи ли — сливаются в единый хор.И как надежды и иллюзии редеют.И как сквозь дымку — деревом без кроны — проступаетсама реальность. Память вместе с дымкой отступает.В такую ночь приходит пониманье,что начинанью суждено остаться начинаньеми что судьбы не надо верить обещаньям.