Неизбежное

Джин Яна

(Пер. Н.Джин)

СОН — РАЗГОВОР С ПОКОЙНИКОМ

Спокойно: и раньше тебе объявлялся я ночью во сне,Нарушенном вскриком внезапным твоим в тишине.Меня уже нет. Я ушёл. Ты осталась стоять, как вопрос.А в комнате было темно. И по коже — мороз.Я снова привижусь тебе среди пустоты.С рукою простёртой, с мольбой об объятьи, но тыНе сможешь понять, что «На береге этом» не мыИграем на лютне. И ей не подпеть, ибо все тут немы.Я правду сказал говоря: Небытье — это хуже, чем ад.В опущенный занавес сцены пустой упирается взгляд.В раскрытой ладони издохла в агонии муха.Но хуже — что нет Небытья ни в помине, ни в духе…Молчанье одно. Ни души. Ни руки. И живётОдин только Тот, Кто, хихикая, чешет живот.И вряд ли резонно молиться: не то чтобы в усНе станет Он дуть, — Он, как все, малодушен и трус.Смотри: я — как было — один. И свободен тут — можно сказать.Отдам свою смерть за привычную жизнь и кровать.Повтор — не увечье, не зло. И не бойся клише.О, если б один только Дьявол, — но стыд лишь в душе…Глупец я — откладывал время всегда на потом.Глупица ты — клала монету всё время ребром.Покуда о встрече на береге этом мечтаешь и ты, —Я буду дивиться живучести глупости и ерунды.Ешё. Вот последний совет. Ты просила сама.Попроще живи. Без капризов чувств и ума.При слове «Прощай!» поглубже слезу проглоти.И песню сложи ещё на колыбельный мотив.Сложи её сыну неявленному, по пескамНезримой пустыни бредущему к берегамПотерянных вод — и потом перестань говорить,Что нет, между смертью и жизнью не тянется нить.

(Пер. Н. Джин)

КОМПРОМИСС

(Песня на два голоса)

Всё забудь.И отринь. И забудь.Всё. Особенно плоть.Чтоб ни слуха, ни духа.Ничуть, —ни слова их, ни путь,ни их боги тем более — н? твои.Всё забудь.Всё своё утаи.Всё забудь.Что мне их «накопить» и «купить»?«Дорожает пожрать и попить!»«Дай!» — бабёнке под юбку (онане упорствует: «на»)…Быт сильнее любви.Карой свыше не назовиочевидное:

ближето, что ниже.Ниже пояса. Или травы.Ныне, в возрасте тридцати,обязуюсь быть тише воды,в ноги сильных мира сегопадать, более ничегоне иметь с нищетой босяка, —тем, что кормится воздухом сквозняка.Обязуюсь утешить родных,как дитя, пребывая при них.Чем не скука (не сука) в законе?Точка. Без вопросительной вони.Не люблю ни тоски, ни мозгине люблю, не люблю мелюзги,слёз, а также дорог, где ни зги, —совершая одну из карьерчеловеческих: с места — в карьер.

(Пер. Вл. Гандельсман)

ПРИНЯТИЕ

Аккорд.Но не лихой. Глухой.Дни начинаются, уходятс кивком ленивым головы и с вродев себя же обращённым взглядом.Поскольку глаз, лишившийся отрадыувидеть целое, предпочитает отступать.Ступая, отмеряешь в шаг? почвы пядь опять,и машинально, ни с того и ни с сего,шальные и безадресные мыслизахламливают головы твоей совок.Есть среди них и те, что прежде грызлитебя, пока в конце концов онине стали вдруг иголочно точныи перестали быть источником хлопот.Вот подметальщик твоего двора,а вот его метлы неспешный ход —и нарастающий в совке обычный хлам:бычки, осколки битого стеклаи голуби убитые вчера.Или вот эти уходящие колонныиз проигравших бой солдат;и цвет мундиров — монотонносерый — на фоне пляжа зимнего; и взглядлегко догадывается: уже давнозаброшено пространство это и сданотоске, проросшей тишиной и немотой,смиреньем с несложившейся судьбойи с тем, что реже, неохотнее прибойна серый пляж несёт уставшую волну,ещё одну, шипящую сквозь пену:«Уже почти конец… Уймись: не бейся в стену…»Но всё-таки такое лучше, лучше,гораздо лучше истерии изменений.Такое лучше,ибо меньше мучит,чем истерия ожидания, сомнений,надежд, переложения сегодняшнего грузана плечи завтрашнего дня,конфуза,которого потом не избежать,поскольку будущее любит лгать.Такое лучше, чем визжать и бить в ладоши,высматривая дали в небесах:они, как горизонт, — увы и ах, —к твоей приплюснуты спалённой солнцем роже.Такое лучше также простиранья рукв прошении извечном, чтобы вдруг,без упреждения, негаданно-нежданно,с небес посыпалась земной любови манна.В конечном счете, всяческого делаважнее, лучшеоткрыванье глаза;как всё кругом, и он достиг пределапереживания стыда;ни разуне убоится он отныне, что злодейпроткнёт и выколет его, что из людейхотя б один заставит обронитьслезинку или схоронитьеё за веками… Итак, такое — лучше,поскольку мертвецом тебе при случаевозможно притвориться;из сосуда,налитого пульсирующей болью,ты сможешь превратиться в грудугранита серого, которую ты воленвообразить как статую в бесцветном поле,как памятник себе, —и никакие голосауже не вынудят тебя скосить глаза.

(Пер. Н. Джин)

ПОДРАЖАНИЕ ЧЕХОВУ

Минувшей ночью мне приснился русский фильмо дачной жизни в девятнадцатом столетьи.В нём — платья белые, и кружева, и свет мерцающий,и чайки, слёзы тихие, клубничное варенье —и утончённое высокомерье растеклосьв какой-то смешанности тайной; или — в нежной страсти…Причём, о смешанности и о страсти тайнойприходит мысль не раньше, чем увидишь —как в белом женщины, уединившись в спальнях,расчёсывают волосы себе…Потом ладонями поглаживают груди…И бёдра с внутренней и внешней стороны…Себе опять же… И постанывают глухо, —гораздо тише, чем вполголоса…В то время, как мужчины на лужайкетолкуют об утраченной любви;или о той, что не сложилась…Ещё они, мужчины на лужайке,так любят думать об осеннем листопаде…Но счастливы они, увы, не раньше,чем их негромкий, как резина, разговорпрервёт служанка приглашением на чай…

(Пер. Н. Джин)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Моей бабушке Гуло Баазовой

Всё покосилось.Дом, где родилась ты,уж стены сдал свои на милостьплесени, годам.На небе звёзды, — даже те, как говорят,не из желания уже мерцают, из нужды.А боги те, которым доверяла, —убивцами на деле оказались.И всюду, где приметить сможешь шею,вглядись, — на ней же разглядишь петлю.Там горы, город обступившие кольцом,раззявили свои зевалаи морем излились — аквамаринового цвета.Но небо утомилось это море отражать —и напустило облака на отражение.Ещё тут говорят, что это — райдля неспособных видеть сквозь сомнения.Но то — не место для людей, которые пока не позабыликак можно помолиться безо всяких слов.То — место прошлого, разрушенного до основ;и Бога брошенного,со зрачками голубыми,Который странником бродяжит в Собственном краю,бубня Себе под нос одно пророчество:«Стоять тебе, где есть ты, в одиночестве».Всё расшаталось.Время, — и оно утратило свой смысл былой.И ты грустишь: ты не желаешь ничегоизо всего того, что стало прошлым.Или по крайней мере — так оно тебе и кажется.И новый день не наступает — просто заново случается…К утру поближе он внезапно распадаетсяпо шву — и так ещё один рождается,не знающий воспоминаний.Существованье, как и есть, необработаннымпредстанет,и ты поймёшь, что «Пустота»другим его названьем станет, —того, что есть «Сейчас»; его заглавной испостатью.Как заполняется прореха, темнота?И как пройтись по уничтоженной террассе?Никак. И ты стоишь примёрзшая к земле.И в изумленьи озираешься кругом.Моленью собственному внемля… Дом…Да, это дом твой… Вот ты снова тут…Скитаешься по городу.И смотришься как шут,что слишком много загадал про тут и про везде,да не по той, а по неправедной звезде…Ты, странница, неужто встречи ищешь ты с собою,странницей?Значимее, значимее, значимей всей доброты вселенскойвот эта вот слеза, врисованнаяв это вот твоё лицо шута.Поскольку говоря о «правде», не этот мир имела я в виду:возможно, он способен на открытость,но никогда — чтобы правдивым быть.Правдивость раздвигает рубежии согревает почву под лучамикоторые пока ни разу не сиялии под прокладкою из звёзд которые пока что не мерцалии под луною той что уподобленной лицу пока не стала…под тою тучею что влагу пока на землю не ронялапод девственной голубизной что назвала ты небомпод страхом отдалённейшим — под ложью той что не было…И вот листаешь веру ты свою,теряешь равновесие былое,надеясь отыскать хоть слово, хоть единый знак,хоть вздох один, что воскресит в тебе тебя самую…Найти куда бы ни пришла, везде,дано тебе печаль, утрату.Дано узнать, что ты — распластанная на крестеесть Ева, дева первородная, а кресттвой из стыда, цинизма, мукисколочен; безразличия и скуки.И мох горчично-изумрудный водувбирает дождевую, и знакомо,знакомо дождь стучит по купольному сводувоображённого тобой родного дома…Всё раскрошилось…Тех, кого любила, не отыскать по прежним адресам —в отличье от тебя — им не дано вернуться.Одни разъехались, другие — большинство —лежат под рукотворными холмами.Ты — как они уже: от пребыванья твоегоостались лишь следы, продавленные каблукамисреди могил, твоя мертвецкая ладоньне в силах больше для ласкания согнуться.Твой дом порожен, пуст.И на замке — ворота.Мне не войти — и пусть:боюсь круговоротазапомнившихся бед,печали незабытой.Хотя за столько летдавно бы мхом повитапредстала — коль жила —прельстительница Ева.Но мхом тем зарослатвоя могила. Древостоит над ней, но неткреста. И нет приметза исключеньем той лишь, что онана пике расположена холма.Теперь — когда б желала — ты вольнапредстать себе какая есть сама.Эх, яблочко небитое, катисьпод звуки флейты — за витком виток.Умолкни, зверь горбатый, и уймись,не устрашай собою мой Восток.Возможно — то пустейшие из слов,произнесённые в неволе,но мне сказали, что любовьточнейшая есть мера боли.Не исчезает прошлое — и в нёмСуществование кристаллизуетсяВ неторопливо возводимый домИз слов, что шёпотом рифмуются…

(Пер. Н. Джин)

ПЕСНЯ О ЖИЗНИ

Жизнь — дерьмо.Дерьмо на роликах.Посильней держись ты только.Посильней.Не брыкайся, помни круто:жизнь — дерьмо, сучьё, паскуда,жизнь — не шёлковое поле.Сволочь — жизнь.И крепчай, как крепок камень,и не ной, как ноет мамин, —только хруст зубов да скрежетчтобы — коли колит, режетжизнь.Нету времени, поверь,для затянутых потерь:кровь от раны ножевой сохнет быстро.Нету времени для словили вздохов, если вновьшум да гам, переполохподнимают все, кто… — ох,плохо, плохо, мол, живёшь!Все, кто… близко.Погляди — гурьбой ползутв кровеносный твой сосуд.Подожди — устроят суд,разнесут, и в свой хомутзапрягут. Не дура жизнь, — плут.Где любовничек?Он тут,но отсутствует: приютищет в сиськах баламут,а не блуд.Он устал от старой плоти?!Пусть сбежит — ни слова против!Так и водится в природе:всё, что надоело вроде —вон!Он, как все, сбежит далече.Ну и пусть! Держись покрепче!И пригнись! И стисни зубы!Будешь хныкать хоть и глухо, —не рассчитывай на ухохоть какое! Что? Покояхочется? Играй героя!И к тебе сбегутся — любо! —как к младенцу душегубы!Ух!Никому

уже не режетслух, что жизнь — блядюра! Режеговорят о душах. Только — факт!Никому уже не нужентот, кто душу — да наружу,нужен тот, кто не нарушит такт.Жизнь — дерьмо и блядь на роликах,но на длинных на иголкахсмотришься ты, смотришься ты — ух!Цок и цок, и снова цок!Прямо — не наискосок!Западает, замирает дух!Смотришься ты — хоть куда!Это правда — да и да!И любить умела ж иногда!Но и это ни к чему,если цоку твоемубыло оборваться под петлёй.Затянула ты стежокна петле. Ещё шажок.И потуже. И потом слезойпоперхнулась, но, скрепясь,скрипнула зубами раз,и — открылась рана, прорваласькровь. Но боль с тобой вдвоёмв выкрике твоём немомпропадает: «Жизнь — дерьмо!»

(Пер. Н. Джин)

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Противнее всего что есть — есть времени движение.Не потому, что время, как положено, тебя меняет,но потому, что не меняется вокруг ничто.Не стоит, впрочем, этим обобщением прельщаться:лицо твоё в его овале перестало умещаться.Но от зеркал тебя отвадит мельтешениеединоликих лиц, похерив побуждениедоискиваться счастья, размножаться.Ты выкажешь презрение к немуи станешь повторять: «К чему?!»Октавой ниже жизнь — какая есть — влачится…Твоё «К чему?» — не проявленье вкуса, не частицапремудрости, а признак неготовности к движениямизлишним, недоверия к ненаступившим дням,страдающим амнезией, не ведающим срамминувших дней слепого повторения.А посему не смей роптать, что сущее — беда и горе:любое будущее в наших мыслит категориях,и жизнь — жиров нажитых и часов прожитых накопление.Ещё, должно быть, времени движениеповинно в том, что исчезает боль, —точней, о боли представление,а вместе с ним и сострадания умение.Теперь уже, когда троится нольв обозначеньи наступающего века,легко твердить: у нас, у человеков,не получилось вновь ни поперёк, ни вдоль…При этом не моргнёт у нас и векотеперь — в отличие от «до» —а если вдруг продавится слеза,то, значит, гарь разъела нам глазана этих берегах, где богу с взором мглистым,избравшему терновый путь креста,на вид поставили придурка мускулистого:подняли не на крест, — на пъедестал;и где на Магдалину — презирая, свысока —глядят сисястые «хранительницы очага».Не сокрушаться надо, — сокрушать!До самых до корней! Чтоб не собрать!А что до тех, до красных берегов,дорвавшихся до воли молодцов, —они за тридцать в серебре литых кусковотдали пастбища под золотых тельцов,под царство оскоплённых удальцов.И делать нечего: сиди.Лицо, ладонью подперев, тверди:«Всё просто… Тихо… И не светит впереди…»Не потому, что к этому пришло опять и снова,а потому, что нет и не было иного.И жди. Конца сомненьям жди,чтоб пусто стало на душе и чтоб — ни зги,иначе пулю и себе, и всем вокруг — в мозги.А если человек любимый попытается слегкаутешить: «Стань добрей и помолись!» —то попытайся и сама от гневного плевкасдержаться. Или просто отвернись.

(Пер. Н. Джин)

ПРОСТЫЕ СТРОФЫ

И в этот раз зима была пустая.Такая, как всегда. Хотя терзалаглаза мои снежинок новых стаяи грудь от глупых вздохов вновь устала.Как в прошлый раз, осталась волосинкадо помешательства. Уберегла картинка,случайно высунувшаяся из колоды, —цвет жёлтого песка, былые годы.Но с белых стен убогого квадратамне и весной мерещится утратав глазах людей на пожелтевших снимках…Боюсь — теперь исчезнет волосинка.Боюсь, терпение — несносная поклажа,когда, уйдя из времени, парим мыв безвременьи. И векам, глаза страже,не удержать слезу, — предвестье рифмы.

(Пер. Н. Джин)

СТЕРЕТЬ ВРЕМЯ

Такое право есть теперь и у тебя:уста свои вспоротьв улыбке-муке.Теперь и ты способна разомкнутьсвои в объятии сомкнувшиеся руки.Так каково оно — увидеть больше,чем увидеть есть,и — больше-чем-понять?И быть за той чертой,где ты становишься иной,точнее, той,кто ты на самом деле есть?И чувства собирать свои — все пять —в самой себе опять?И это всё существованьем называть?…Теперь себя — какой была —ты вправе вынести на свалку.Перемещаться вместес лёгким ветром.Тоска полуприсутствия на свете.Уменье слышать стук в своей груди.Переводить его в слова и…Подожди:какое в этом утешение?Начни с того, что изгони гордыню!Как мальчик изгоняет из себяскопившееся в нём, в паху, хотение.Расслабься…Дух переведи…Се есть любовь, что все в одно сдвигает измерение.Она же выбросит из неприсутствия, что впередитебя зияет и в которой чудесалюбого свойстване удивляют, а вселяют беспокойство.Итак, расслабься и дыши.Спокойно, ровно…Вдыхай в себя скопившуюся пыльи верув то, — во всё, — во что ты верила сперва.Но сотвори немыслимое: слушай запах звуков,которыми представлены слова.И береги их.И бреди за ними,поскольку лишь они не приведуттуда, где шелестит могильная трава.Следи за тем, как эти звуки вдруг споткнутсяили упрутся —тоже вдруг —во что-нибудь;или — как точно молоточным боем —вживают в кровь твою и в грудьразмеренность той самой фразы,что удивления или экстазауже не может порождать.Но всё-таки — подобно сивке бурой,восставшей из небытия — онасреди зверей беснящихся от дурии битых временем, стоит одна.Стоит небитая.И как всегда, готоваоповестить:«Вначале было слово!»Теперь иная ты.Не ты, а кто-то.Всё меньше от того, чем ты была.Но ты не ропщешь, что дотларазграблена и догола.Теперь ты просто вспоминаешьсвои стенания, потери, боль,через которую прошла,и прошлое, что не прошло, осталось.Как было — так и есть оно с тобой:Дотронься! Вот оно!Ничто небытию не сдалось.И продолжай свой путь. Шагай.Дерзайне сбиться с поступи,не убоятьсяназад заброшенногои пустого взгляда.Давай, шагай.Шагай быстрей.И мешкать на пути не надо.Не убоись, что в солянойты превратишься столб.Не стой!И снова, снова оглянись назад!Смотри: там никого не умертвил твой взгляд.Вздохни… И дух переведи опять…Вспори себе уста в кривом оскале.Ты всё ещё жива. Жива.Ты тут. К твоим правамприбавилось и право на печали.Печалься всякою частицею в тебе,печалься обо всёмпоочерёдно или сразу, —о том, что нечистотами покрылось, грязью,о том, что сгинуло в огне и превратилось в пепел,о том, что в пыль сошло,проникшую в лучидневного света,и о том, что растворяется в ночи.И жди. В любви. Радении. Благодареньи.Дождись утра.Начни его с моленья:О Господи! О Боже!Отпусти мне. РадиСебя. Я есть ничто.Не есть я и былинка.И не была ничем — чтоб об утратекому-то жаловаться. Ни пылинкой, —ничем я не владела. Не владею.Ни разу не взбиралась на утёс,чтоб сетовать на горькое паденье.Жила всегда в овраге безразличьяи повседневных мелочных забот.И Ты — по человечьему обычаю —забрал Своё. На Свой небесный счёт.Тебя благодарю я за своё уменьепройти отпущенную мне Тобою меру,и добрести в конце концов, точнее, вновь,до той развилки, за которою любовьрождается, — и в сладкой дрожитрепещет плоть, а душу радость точит,и сходит вместе с одубевшей кожейзасохшая на ней кора…И прибывает зрения пора.

(Пер. Н.Джин)

ТРЁХЛАПЫЙ ПЁС

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

(С. Есенин)

Опять Москва.C рассвета — темень.К зиме истрачен свет за год.Из подземелья — темя в темя —на выход топчется-толкается народ.И среди сотен сапогов к щербатой стенкетрёхлапый ковыляет пёс.Проходит день.Идущим по ступенькамне до собачьих лап и слёз.Опять они — широкоскулые славяне.Зверья ошкурки на тяжёлых черепах.И тот же взгляд, лишённый состраданья,непроницаемый, как панцирь черепах.Всё те же люди.Те же — люди.Те же,какие всюду. Уши и глазауже и им сегодня режут режечужие краски и чужие голоса.Но я теперь жалею много больше,жалею больше, чем людей и чем тогда,запуганного пса.Сегодня горшемне от того, что —«Что за ерунда!»бормочет дед и костылём толкaеттрёхлапую собаку из угла,где нищенствует баб ущербных стаяс утра, но он из своего дупладо сумерек не выбрался… И на свободномего пространстве пёс себя расположил,пока костыль холодный в бок голодныйне пнул собаку и не всполошил…И он, трёхлапый, снова ковыляет,пошатываясь на своих троих,и, как тогда, под смех его гоняютвтроём… которые, как прежде, — на троих.Но псу сегодня от пинков больнее:не упрекнёт обидчиков народ —с обиженным уже никто не смеетсебя отождествлять.Наоборот…А завтра снова день — и снова уголискать трёхлапому, незримый пятачок,незримый для косящих глаз пьянчуги,недостижимый для его косящих ног.«А многого, ей-богу, мне не надо —клочок земли в проходе под землёй…Залечь на нём и вспоминать как радабывала сука-мать, когда домойя забегал на четырёх; таких же,как я, сирот бездомных вспоминать,и тех, к кому я с каждым часом ближе —прикрывшихся землёю…Благодать!»Ступай же, ковыляй, ищи, трёхногий,перебирай ногами — раз, два, три.Свободен, помни, только одинокий —кого никто не слышит и не зрит.Найди укромный для себя, кобеля —урода, скромный уголок, глазаприкрой — и песней колыбельнойпочти себя, хоть глотку жжёт слеза.А песню вспомнишь только по звучанью —чужие в ней, не-прежние, слова:На глотку каждую — своя слеза отчаянья,но та же плаха, та же бечева…И он бредёт, коричневато-красный,запуганный комочек-ерунда,и ищет уголок…Увы, напраснонадеясь без особого трудапроститься там с душой голубоокой,и отпустить её домой говеть —не ведая, что не бывает лёгкойкончина, если хочешь умереть,не ведая, что умирать придётся,подобно всем другим ущербным псам,под сапогом бродяги и пропойцы,такого же ущербного, как сам.