Неизвестный Кафка

Кафка Франц

27. Хижина егеря стоит, всеми забытая, в горном лесу. Он остается там на всю зиму со своими пятью собаками. Но как же долго длится в этих краях зима! Почти что можно сказать, что она длится всю жизнь.

Егерь бодр, нет ничего существенного, чего бы ему не хватало, на лишения он не жалуется и считает, что даже слишком хорошо обеспечен. «Если бы ко мне пришел какой-нибудь егерь, — думает он, — и увидел бы, как я тут устроился и какие у меня запасы, так, пожалуй, и егерству бы конец пришел. Но разве ему и так не конец? Егерей нет».

Он идет в угол, где на подстилках, укрытые попонками, спят собаки. Сон охотничьих собак. Они не спят, они только ждут охоты, и это выглядит как сон.

28. У Петера была богатая невеста в соседней деревне. Как-то вечером он ее навестил, надо было многое обсудить, так как через неделю должна была состояться свадьба. Обсуждение прошло успешно. Все было улажено к полному его удовлетворению; часов в десять, в хорошем настроении, посасывая трубку, шел он домой и на хорошо ему знакомую дорогу никакого внимания не обращал. Вот так и получилось, что в одном маленьком лесочке он вначале перепугался, сам точно не зная почему, а уж потом увидел эти два золотисто отсвечивавших глаза и услышал голос, который произнес:

— Я волк.

— Чего ты хочешь? — сказал Петер; в

смятении, он застыл, растопырив руки, в одной руке была трубка, в другой — палка.

— Тебя, — сказал волк, — я уже целый день ищу, чего бы пожрать.

— Пожалуйста, волк, — сказал Петер, — сегодня не трогай меня, через неделю должна быть моя свадьба, позволь мне хотя бы пережить ее.

— Не хотелось бы откладывать, — сказал волк. — Да и какая мне польза от этого ожидания?

— Тогда ты возьмешь нас обоих, меня и мою жену, — сказал Петер.

— Ну, а до этой свадьбы что? — спросил волк. — Не могу же я до тех пор голодать. Меня уже сейчас мутит от голода, и если я очень скоро не получу что-нибудь, я сожру тебя тут даже помимо своего желания.

— Пожалуйста, — сказал Петер, — пойдем со мной, я живу недалеко, я буду всю неделю кормить тебя кроликами.

— Но кроме того я должен получить еще как минимум овцу.

— Хорошо, овцу.

— И пять кур.

29. Ни перед городскими воротами, ни в арке ворот никого не было. По чисто подметенному гравию можно было подойти к четырехугольному окошку в стене и заглянуть в караульное помещение; караулка была пуста. Это было хоть и странно, но для меня очень удачно, так как никаких документов у меня не было, да и вообще, все мое имущество состояло из кожаной одежды и палки в руке.

30. Сегодня я говорил с капитаном в его каюте. Я жаловался на других пассажиров. Это вообще нельзя назвать пассажирским судном, по меньшей мере половина народа, который на нем плывет, — чудовищный сброд. Моя жена почти уже не решается выходить из каюты; даже заперев дверь, она не чувствует себя в безопасности, и я вынужден оставаться с ней.

31. Начались гонки по лесам. Везде полно зверей. Я пытался навести порядок.

32. Был уже вечер. На нас повеяло прохладой его дыхания — оно было освежающе-прохладным, но изнурительно-запоздалым. Мы присели на скамейку у старой башни.

— Все было напрасно, — сказала ты, — но это прошло, пора передохнуть, и здесь подходящее место.

33. Она спит. Я не бужу ее. Почему ты ее не будишь? Это мое несчастье и мое счастье. Я несчастен оттого, что я не могу ее разбудить, что не могу поставить ногу на горящий порог двери ее дома, что не знаю дороги к ее дому, что не знаю, в какой стороне проходит эта дорога, что удаляюсь от нее все дальше, бессильный, как лист, уносимый от своего дерева осенним ветром, и даже более: я никогда не был на этом дереве, и осенний ветер уносит лист, ни с какого дерева не сорванный. — И я счастлив, что не могу ее разбудить. Чт'o бы я делал, если бы она встала, если бы она поднялась с лежки, если бы я поднялся с лежки, лев — со своей лежки, и мой рык ворвался бы в мой испуганный слух?

34. Я спросил странника, встреченного мною на дороге, правда ли, что за семью морями лежат семь пустынь, а за ними — семь гор, и на седьмой горе — замок, и…

35. Лазанье. БЕЛКА [4] . Это была белка, это была белка, дикая разгрызальщица орехов, попрыгунья, древолазка, ее пушистый хвост славился повселесно. Эта белка, эта белка была всегда в пути, всегда в поиске, и она ничего не могла об этом сказать, потому что у нее не было слов, но у нее не было и ни секунды времени.

4

У Кафки это слово написано на иврите.

36. Сцены защиты одного двора.

Это был простой сплошной деревянный забор высотой немного ниже человеческого роста. За ним стояли трое мужчин, их лица виднелись над забором; в середине стоял самый высокий, двое других — более чем на голову ниже — жались к нему, образуя единую группу. Эти трое мужчин защищали забор или, скорее, весь двор, огражденный этим забором. Там были еще мужчины, но непосредственно в защите они не участвовали. Один сидел за столиком в центре двора; поскольку было тепло, он снял китель и повесил его на спинку стула. Перед мужчиной лежали маленькие листки, которые он крупно, размашисто, тратя много чернил, заполнял строчками. Время от времени он смотрел на лежавший чуть дальше маленький чертеж, прикрепленный кнопками к столешнице; это был план двора, и человек, который был комендантом, составлял по этому плану диспозицию защиты. Временами он слегка распрямлялся, чтобы посмотреть на тех троих защитников и — поверх забора — на неогороженную местность. То, что он там видел, он также использовал для своей диспозиции. Работал он торопливо, как того и требовала напряженная обстановка. По мере надобности комендант подзывал маленького босоногого мальчика, игравшего поблизости в песке, и тот разносил листки. Но перед тем как дать ему листки, коменданту всякий раз приходилось очищать кителем его грязные руки от налипшего сырого песка. Песок был сырым от воды, брызгавшей из большого чана, в котором какой-то мужчина стирал воинское белье. Между тонкой липой, одиноко стоявшей посреди двора, и рейкой забора мужчина натянул веревку, на этой веревке было развешано на просушку белье, и когда комендант неожиданно стянул через голову уже прилипавшую к потному телу рубашку и, коротко окликнув мужчину у чана, бросил ему, тот снял с веревки сухую рубашку и передал ее своему начальнику. В тени под деревом недалеко от чана сидел, раскачиваясь на стуле, молодой человек; не обращая внимания ни на что вокруг и устремив взгляд вверх, в высоту птичьего полета, он тренировался подавать охотничьим рогом военные сигналы. Это было так же необходимо, как и все остальное, но иногда коменданту надоедало; не отрываясь от работы, он кивал горнисту, чтобы тот прекратил, а если это не помогало, поворачивался и орал на него, тогда на некоторое время становилось тихо, пока горнист не начинал тихонько, только для пробы, трубить снова; если это сходило ему с рук, он, постепенно наращивая громкость, вновь доводил звук до прежней силы. Занавеска слухового окна была задернута; ничего необычного в этом не было, поскольку все окна, выходившие на эту сторону дома, были так или иначе перекрыты для защиты от взглядов и атак неприятеля, но за всеми занавесками скрывались дочери арендатора, смотревшие на горниста; звуки рога так восхищали их, что временами они могли воспринимать эти звуки не иначе как закрыв глаза и прижав руку к сердцу. Собственно, они должны были находиться в большой комнате в задней части дома и следить за служанками, которые щипали там корпию, но так

как звуки едва проникали туда, не принося никакого удовлетворения и только вновь и вновь пробуждая томление, они не выдерживали и глухими, опустевшими комнатами украдкой пробирались сюда. Время от времени они чуть-чуть высовывались посмотреть, сидит ли все еще отец за своей работой и не пошел ли он проверять прислугу, ибо тогда и им тоже нельзя было здесь оставаться. Но нет, он все еще сидел, пыхая трубкой, на каменном приступке перед дверью дома и резал лубки; вокруг него лежали большие кучи готовых и полуготовых лубков, а также сырья и заготовок. В бою, увы, могли пострадать не только дом и кров, следовало принять меры заранее. Из ближайшего к двери окна, забитого досками так, что оставалось только маленькое отверстие, доносился шум и валил дым, там была кухня, и жена арендатора вместе с военными кашеварами как раз доваривала обед. Большой печи не хватало, поэтому были поставлены еще два котла, однако, как теперь выяснялось, не хватало и их: комендант придавал очень большое значение тому, чтобы личный состав получал обильное пищевое довольствие. Поэтому было решено поставить еще и третий котел, но так как он был немного поврежден, то один человек занимался его починкой, расположившись с той стороны дома, которая выходила в сад. Вначале он попытался делать это перед домом, но комендант не мог вынести грохота, и котел пришлось укатить. Кашевары, проявляя большое нетерпение, все время посылали кого-нибудь посмотреть, не готов ли уже этот котел, однако он все еще не был готов, так что в плане сегодняшнего обеда рассчитывать на него уже не приходилось, и надо было ограничиваться имеющимися. Подавали вначале коменданту. Хотя он уже неоднократно и очень строго запрещал готовить для него что-то особое, хозяйка дома не могла решиться подать ему обычную пищу рядовых; не желая никому передоверять обслуживание коменданта, она повязала красивый белый фартук, поставила на серебряный поднос тарелку наваристого куриного супа и понесла коменданту во двор, так как ожидать, что он прервет свою работу и пойдет есть в дом, не приходилось. Увидев, что к нему идет сама хозяйка, он немедленно очень учтиво поднялся, но вынужден был сказать ей, что ни на еду, ни на отдых у него времени нет; хозяйка, склонив голову и глядя вверх, умоляла со слезами на глазах и достигла этим того, что комендант, все еще стоя, усмехнулся и съел полную ложку супа из тарелки, по-прежнему остававшейся в руках хозяйки. Ну, большего уже никакая учтивость требовать не могла, комендант поклонился и сел работать; по всей видимости, он даже не заметил, как хозяйка, еще какое-то время постояв около него, вздохнула и вернулась на кухню. Но совсем другой аппетит был у рядовых. Едва только в отверстии кухонного окна показалась косматая борода одного из кашеваров, подавшего трубкой знак, что сейчас будут раздавать обед, как всюду началось оживленное движение, — более оживленное, чем это было приятно коменданту. Из деревянного сарая двое солдат вытащили ручную тележку, представлявшую собой просто большую бочку на колесах; в нее из кухонного окошка широкой струей был залит суп для тех рядовых, которые не могли оставить свой пост и которым поэтому еду подвозили. В первую очередь тележку повезли к защитниками забора; так, наверное, поступили бы даже в том случае, если бы комендант и пальцем не шевельнул подать соответствующий знак, ибо те трое в данный момент более всего подвергались опасности со стороны неприятеля, и к этому способен был отнестись с уважением даже простой человек — может быть, в большей степени, чем офицер, — но коменданту прежде всего было важно ускорить раздачу и как можно более сократить досадный перерыв в оборонительных работах, вызванный приемом пищи, ибо он видел, что даже этих троих, вообще говоря, образцовых солдат в данный момент больше интересовали двор и бочка, чем полоса обеспечения перед забором. Им быстро налили из бочки, которую затем покатили дальше вдоль забора, так как приблизительно через каждые двадцать шагов под забором сидели тройки солдат, готовых, если понадобится, встать так же, как те первые трое, и показать себя врагу. Тем временем из дома к кухонному окошку длинной вереницей подтягивались резервисты, у каждого в руке был котелок. К огорчению дочек арендатора, которые теперь возвратились обратно к служанкам, и горнист, вытащив из-под своего стула котелок и положив на его место рог, тоже направился к окошку. Возникло шевеление и на макушке липы, так как там сидел солдат, который должен был наблюдать за неприятелем в подзорную трубу и о котором, несмотря на его важную, незаменимую службу, водитель суповой тележки — по крайней мере в данный момент — забыл. Это было тем более обидно для наблюдателя, что несколько бездельников из резерва расселись вокруг дерева, чтобы поесть со вкусом, и до наблюдателя доходили пар и запах супа. Кричать наблюдатель не решался, но, чтобы привлечь внимание, стучал по веткам вокруг себя и неоднократно направлял подзорную трубу сквозь листву вниз. Все было напрасно. Он был приписан к тележке и должен был дожидаться, пока она, завершив круговой объезд, не подъедет к нему. Этот объезд, разумеется, продолжался долго, так как двор был большой и надо было обеспечить примерно сорок постов по три человека на каждом, так что когда тележка, влекомая измученными солдатами, наконец прибыла к липе, в бочке уже мало что оставалось, в особенности редко попадались там куски мяса. И хотя наблюдатель с готовностью принял эти остатки, когда их подали ему в котелке, подвешенном на багор, но затем, спустившись немного по стволу, яростно лягнул ногой в лицо — такова была его благодарность — обслужившего его солдата. Последний, придя, естественно, в крайнее возбуждение и попросив товарища подсадить его, в мгновение ока оказался на дереве, и завязался невидимый снизу бой, о котором свидетельствовали только качания ветвей, глухие стоны и осыпавшиеся листья, пока, наконец, на землю не упала подзорная труба, после чего мгновенно все стихло. К счастью, комендант, целиком поглощенный другими вещами (в поле за забором, кажется, происходили разного рода перемены), ничего не заметил; солдат тихо спустился с дерева, подзорная труба была дружески подана наверх, и все вновь успокоилось, даже суповые потери оказались не заслуживающими упоминания, так как наблюдатель перед боем тщательно и надежно закрепил котелок на самом верхнем сучке.

37. Итак, я снова пишу о том, что услышал, о том, что мне было доверено. Впрочем, это было мне доверено не в качестве тайны, которую надлежало хранить; непосредственно доверен мне был только голос, сказавший, что все остальное — никакая не тайна, а наоборот, шелуха; но то, что по окончании работы летит на все стороны, может быть и рассказано — и просит во имя сострадания, чтобы о нем рассказали, ибо не в силах спокойно лежать там, где брошено, когда то, что вызвало его к жизни, уже отшумело.

Так вот, слышал я следующее:

Где-то в Южной Богемии, на некой лесистой возвышенности, примерно в двух километрах от реки, которая оттуда была бы хорошо видна, если бы ее не заслонял лес, стоит маленький дом. И живет в этом доме один старик. Благообразной старческой внешности ему не досталось. Он маленького роста, одна нога у него, правда, прямая, зато другая сильно выгнута наружу. Маленькое личико сплошь заросло бородой и усами, волос седой, желтый, но кое-где и черноватый; нос сплюснут и покоится на несколько выпяченной верхней губе, почти утыкаясь в нее. Веки низко нависают над маленькими…