Некрономикон

Лавкрафт Говард Филлипс

Снова и снова должен ты говорить заблудившимся Вящим об их доме и юности, пока не зарыдают они и не попросят показать им дорогу назад, которую они позабыли. Тут можешь ты отпустить дожидающуюся черногор-птицу, послав ее в небо присущим ее роду криком, зовущим домой; услышав его, Вящие запляшут и затанцуют от исконной радости и немедля упляшут вслед за мерзостной птицей повадкой богов, перешагивая небесные пропасти, к знакомым башням и куполам Кадата.

Тогда чудный закатный город станет навек твоим, твоя любовь и твоя обитель, а боги земли будут снова направлять дремы людей, правя на привычном своем престоле. Ступай же — оконные створы отворены и звезды ждут за окном. Уже черногор-птица храпит в нетерпении. Правь на Вегу ночь напролет, но повороти, как раздастся пение. Не запамятуй об этом

предупреждении, не то непомышляемые страшилища затянут тебя в бездну вопиящего и улюлюкающего безумия. Помни Иных Богов — великие, и несмысленные, и ужасные, они подстерегают в запредельных пустотах. Лучшее дело, которое с ними можно иметь, — это держаться от них подальше.

Хей! Аа-Черна-гора-хах! Ну пошел! Выпровожай земных богов вон в их непокойные покои неведомого Кадата и молись всему космосу, чтобы никогда не встретить меня ни в одном из тысячи других моих обликов. Прощай, Рэндольф Картер, и берегись, ибо есмь Ньарлафотеп, Ползучий Хаос!»

И с занявшимся дыханием и закружившейся головой Рэндольф Картер взлетел с воем и свистом в небо на мерзкой черногор-птице к холодному голубому пыланию борейской Веги, лишь раз оглянувшись назад на скопление и сутолоку башен ониксового кошмара, где все еще одиноко рдел зловеще холодный свет того окна над воздушными пределами и облаками земного дремного края. Огромные чудища, ни животные, ни растения, сумеречно скользили мимо, и незримые нетопырьи крылья многошумно бились вокруг, но он все жался к нечистой гриве той гнусной гиппоцефальной чешуйчатой птицы. Плясали насмешливо звезды, то и дело почти сходя со своих мест, складываясь в бледные знамения рока, чтобы можно было только гадать, как же не провидел его и не испугался заранее; и всё выли преисподние ветры о зыбкой черноте и одиночестве за пределами мироздания.

Потом через весь многозвездный свод впереди опустилось предзнаменовательное затишье, и все ветры и ужасы умелись прочь, как уметается прочь ночная нежить перед зарей. Дрожащими волнами, которым золотистые завихрения туманностей придавали преестественную зримость, робким намеком поднимался далекий напев, порождающий бормочущий рой созвучий, неведомых в нашей звездной мироколице. И как только музыка стала слышней, черногор-птица, запрядав ушами, ринулась вдаль, точно так же Картер подался вперед, ловя каждую изумительную руладу. Песнь, но ее пел не голос, — ночь и сферы пели ее, и она была древней тогда, когда пространство, и Ньарлафотеп, и Иные Боги едва народились.

Всё быстрее летела черногор-птица, и ниже клонился ездок, допьяна упоенный дивом незнаемых бездн и закружившийся в хрустальных завиваниях запредельной волшбы. Слишком поздно вспомнилось предупреждение лукавого, злоехидное остережение демонского вестоносца, велевшего искателю остерегаться безумия этой песни. Одной лишь насмешки ради указал Ньарлафотеп дорогу к безопасности и чудному закатному городу; одной лишь потехи ради открыл черный посланник тайну тех праздных богов, кого с такой легкостью воротил бы обратными стопами, когда пожелал. Ибо только безумием и буйством мстительной пустоты Ньарлафотеп одаривает самонадеянного; и как ни пытался ездок неистово поворотить своего отвратительного гиппоцефала, бурная и немилосердная черногор-птица стремилась вперед, в гибельной радости хлопая своими огромными скользкими крыльями, нацелившись в те безблагодатные бездны, куда дремы не досягают; ту последнюю, разлагающую всякую форму проказу триисподнего кишения, где клокочет и кощунит в средоточии бесконечности несмысленный демон-султан Азафот, имя которого ничьи уста не смеют вымолвить вслух.

Неуклонная и покорная велениям тлетворного вестоносца, неслась та адова птица вперед сквозь толпища не имеющих образа и подобия скрытников и гримасников во мраке, и бездумную гурьбу валом валивших штуковин, ошаривающих и ущупывающих, ущупывающих и ошаривающих, — безымянный помет Иных Богов, незрячий и лишенный понятия, как они, и одержимый особой несытостью и жаждой.

Всё дальше, неуклонно и немилосердно, глядючи в шумном веселии, как песнь ночи и сфер заходится теперь в хохоте и истерике, несло своего беспомощного седока то жуткое чешуйчатое чудовище; громосвистя, пересекало оно краегранный окоем и

закраинные бездны; оставляло позади звезды и мир материальности и, метеором пронзая безвидное безмолвие, неслось оно к тем непостигаемым несветлым хоромам вне времени, где безобразный и ненагрызный, гложет себя Азафот под приглушенный умоисступляющий рокот мерзких барабанов и тонкое однозвучное завывание окаянных флейт.

Дальше… дальше… через вопиящие, гогочущие, морочащие многими мраками пропасти — и тут из какой-то смутной благословенной дали Рандольфу Картеру, обреченному, забрезжили образ и мысль. Слишком хорошо задумал свои насмешки и лукавые посулы Ньарлафотеп, ибо навел своими речами на то, что не могут развеять никакие порывы леденящего ужаса. Домашний кров — Новая Англия… Бикон-Хилл… Мир яви…

«Ибо знай же, что твой золотой и мраморный город чуда — это только целокупность всего, что ты видел и любил в детстве. Это великолепие бостонских крыш по склонам холмов и обращенных на запад окон, разгоревшихся в предзакатном солнце, это дышащий настоем цветов бульвар Комман, и величественный купол на холме, и путаница островерхих фронтонов и печных труб в сиренево-синей долине, где под арками многих мостов дремотно клубит свои воды река Карла… Красота эта, отстоявшаяся, закристаллившаяся и отполированная годами дум и дрем, и есть твое террасами низбегающее чудо ускользающих закатов; и чтобы найти тот мраморный парапет с преудивительными фиалами и резными перильцами и сойти наконец по тем бесконечным, обнесенным поручнями ступеням в город пространных площадей и радужных водометов, тебе всего-то и нужно, что оборотиться вспять к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства».

Дальше… дальше… со вскружившейся головой всё дальше, к последнему роковому концу, сквозь чернотные пустоты, где незрячие щупалы ошаривают, и склизкие рыла тычутся, и безымянная нежить верезжит, и верезжит, и верезжит. Но брезжили тот образ и та мысль, и Рэндольф Картер ясно сознавал, что всё это видится ему в дремах, и только в дремах, и что где-то за всем за этим по-прежнему простирается мир дневной яви и город его детства. Снова проблеснули слова — «тебе всего-то и нужно, что оборотиться вспять к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства». Оборотиться вспять… оборотиться… Чернота облежала кругом, но оборотиться Рэндольф Картер сумел бы.

Как бы ни тяжко навалился кошмар на все его чувства, Рэндольф Картер сумел бы оборотиться и двинуться. Он сумел бы двинуться и, если бы захотел, сумел бы спрыгнуть со злой черногор-птицы, которая громосвистяще несла его навстречу роковой участи по велению Ньарлафотепа. Он сумел бы спрыгнуть и рискнул бы на те провалы, что разверзаются в бездонную глубину, те провалы страха, что своими ужасами всё же не превосходят неназываемого рока, подстерегающего его в самом сердце хаоса. Он сумел бы оборотиться, и двинуться, и спрыгнуть… Он сумел бы… Он сумел…

Долой с той громадной гиппоцефальной гадины спрыгнул объятый сном и отчаянием странственник и низвергся в бесконечные пустоты небесчувственной тьмы. Эоны понеслись колесом, вселенные рождались и умирали и снова рождались, звезды становились туманностями, и туманности становились звездами, а Рэндольф Картер всё низвергался сквозь бесконечные пустоты небесчувственной тьмы.

Потом в медленном ходе едва ползущей вечности полный круг космического становления допахтался до еще одного бесполезного завершения, и все вещи снова стали, как они были за бессчетные кальпы до этого. Заново произвелись материя и свет, какими их когда-то знало пространство; и кометы, солнца и миры зажглись огнем и жизнью, хотя не уцелело ни единой пылинки, говорившей бы, что всё это было и прошло, было и прошло, ныне, присно и от безначального века.

Снова были твердь и ветер, и багровый огонь полыхнул в глаза низвергавшемуся странственнику. Снова были боги, и силы, и воления; красота, и зло, и визг тлетворной ночи, у которой отняли добычу. Ибо весь неведомый и полный круг становления пережил мыслеобраз детства странственника, и теперь заново сотворялся мир дневной яви и старый взлелеянный памятью город, чтобы воплотить его и дать ему статься. Из пустоты указывал путь С’нгак, фиолетовый газовый клуб, и первостихийный Ноденс ревел свои наставления из неисследимых пучин.