Некрономикон

Лавкрафт Говард Филлипс

Они бросили свой замок на высотах неведомого Кадата, чтобы поселиться в твоем чудном городе. День-деньской предаются они веселью в его дворцах из мрамора с прожилками, а когда солнце садится, они выходят в сады, напоенные ароматами, и созерцают златозарное великолепие храмов и колоннад, арчатых мостов, серебряных чаш водометов и широких улиц со светлеющими рядами фиалов с ворохами цветов и статуй слоновой кости. А когда наступает ночь, они всходят на высокие террасы в росе и усаживаются на фигурные скамьи из порфира, созерцая небесный коловорот, или облокачиваются на бледные балюстрады, взирая на крутые городские склоны на севере, где в старых островерхих фронтонах начинают одно за другим мягко светиться окошки ровным и теплым светом безыскусных домашних свечей.

Боги прониклись

любовью к твоему чудному городу и больше не ходят путями богов. Они позабыли чертоги земного величия и горы, которые знала их юность. На земле нет больше богов, которые были бы боги, и лишь Те, Иные из запредельных пространств, держат власть на забвенном Кадате. Далеко отсюда, в раздолах твоего собственного детства, Рэндольф Картер, тешатся нерадивые Вящие. Слишком хороша твоя дрема, о мудрый и первый среди дремных странственников, ибо ты отвадил богов сна от всечеловеческого мира видений ради мира, который есть твой и только твой, из своих ребячливых фантазий возведя город прекраснее всех прежних фантазмов.

Это негожее дело, что Вящие покинули престолы свои, чтобы паукам плести на них тенета, и вотчину свою, чтобы Иным властвовать в ней темной властью Иных. Неминуче бы силы потустороннего ввергли в ужас и хаос тебя, Рэндольф Картер, кто причина всей этой смуты, не будь им ведомо, что лишь ты один можешь воротить богов в их мир. В твой и только твой дремный край между сном и явью не досягают никакие силы абсолютной ночи; и лишь ты можешь тихо и мирно проводить себялюбивых Вящих вон из твоего чудного закатного города и сквозь северный тусклый туман в исконное место их на высотах неведомого Кадата в холодном пустолюдии.

Итак, Рэндольф Картер, именем Иных Богов я дарую тебе пощаду и повелеваю тебе исполнить мою волю. Я повелеваю тебе отыскать тот закатный твой, только твой, город и проводить вон оттуда забывшихся заблудших богов, которых ждут в дремном краю. Отнюдь не трудно найти ту жаркоцветную горячку богов, фанфару нездешних труб и грохот нетленных цимбал; ту тайну, суть которой, не даваясь, преследовала тебя по многошумным залам яви и немейшим пропастям сна и терзала тебя проблесками угасших воспоминаний и болью утраты вещей, охватывающих трепетом и исполненных значения. Отнюдь не трудно отыскать тот символ и ту реликвию твоих дней, сопричастных чуду, ибо это воистину не что иное, как несокрушимый и вечный адамант, в котором, закристаллившись, играет искрами то самое чудо и освещает твой вечереющий путь. Внемли же! Не за незнакомые моря, но вспять по хорошо знакомым годам проляжет твой путь; назад к разноцветностям и необыкновенностям детства и живым, полным солнца проблескам волшебства, которые являются в примелькавшихся картинах широко открытым детским глазам.

Ибо знай же, что твой золотой и мраморный город чуда — это только целокупность всего, что ты видел и любил в детстве. Это великолепие бостонских крыш по склонам холмов и обращенных на запад окон, разгоревшихся в предзакатном солнце, это дышащая настоем цветов Комман, и величественный купол на холме, и путаница островерхих фронтонов и печных труб в сиренево-синей долине, где под арками многих мостов дремотно клубит свои воды река Карла. Эти вещи ты, Рэндольф Картер, увидел, когда весенней порой нянька впервые вывезла тебя в коляске на улицу, и это будут последние вещи, какие бы ты ни увидел очами памяти и любви. И есть древний Сэлем, бременеющий своими годами; и призрачный Марблхэд, нисходящий своими скалистыми стремнинами в прошлые века; и роскошь вида с далеких пастбищ Марблхэда по ту сторону бухты на сэлемские башни и шпили против закатывающегося солнца.

И есть Провиденс, причудливый и величавый на своих семи холмах над голубой гаванью, зеленеющими уступами поднимающийся к островерхим башням и бастионам неумирающей старины; и Ньюпорт, невесомым призраком встающий от своих дремлющих волноломов. Тут и Аркхэм, с его замшелыми двускатными крышами и зыбью загородных луговин; и допотопный Кингспорт с его седой щетиной печных труб и заброшенными причалами, нависающими фронтонами и дивом высоких утесов в океане с гулким перезвоном бакенов в молочной дымке.

Прохладные долы Конкорда, булыжные

улочки Портсмута, сумрачные извивы проселков Нью-Хэмпшира, где великанские вязы почти скрывают белые стены сельских домов и поскрипывающие колодезные журавли. Просоленные причалы Глочестера и плакучие ивы Труро. Вид далеких городов с острыми гребнями крыш и холмы гряда за грядою вдоль северного побережья, примолкшие каменистые склоны и низкие домики в плюще под сенью гигантских валунов в глубине Род-Айленда. Запах моря и аромат полей; чара темных лесов и радость цветников и садов на рассвете. Всё это, Рэндольф Картер, и есть твой город; ибо всё это — ты сам. Новая Англия в ы носила тебя в своем лоне, и из нее истекла тебе в душу красота, которая не умирает. Красота эта, отстоявшаяся, закристаллившаяся и отполированная годами дум и дрем, и есть твое террасами нисбегающее чудо ускользающих закатов; и чтобы найти тот мраморный парапет с преудивительными фиалами и резными перильцами и сойти наконец по тем бесконечным, обнесенным поручнями ступеням в город пространных площадей и радужных водометов, тебе всего-то и нужно, что оборотиться к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства.

Взгляни! Сквозь это окно сияют звезды вечного света. И сейчас сияют они над узнанными и взлелеянными тобою картинами, впивая от них очарование, чтобы еще прекраснее воссиять над вертоградами дрем. Вот Антарес — в этот миг он мерцает над крышами Тремонт-стрит и был бы виден тебе из твоего окна на Бикон-Хилл. Дальше тех звезд зияют бездны, откуда я послан моими несмысленными повелителями. Когда-нибудь сможешь пересечь их и ты, но если ты мудр, то не покусишься на такое безумие, ибо среди смертных, что были там и вернулись, лишь один уберег рассудок не сокрушенным от бухающих, когтящих страшилищ пустоты. Ужасы и скверны грызутся, выгрызая для себя место, и в меньших больше зла, чем в больших; как ты и узнал по делам тех, кто усиливался предать тебя в мои руки, тогда как сам я не питал желания тебя сокрушить и давно бы довел сюда, не будь у меня других дел и уверенности, что ты сам отыщешь дорогу. Так что сторонись адовых запределов и держись мирных и милых вещей из твоего детства. Отыскивай свой чудный город и выпроваживай загулявшихся Вящих, провожай их бережно вон, туда, где живы картины их собственного детства и где беспокойно дожидаются их возвращения.

Дорогу, даже более легкую, чем зыбкий путь памяти, я тебе уготовлю. Смотри! Вот сюда летит чудовищная черногор-птица, направляемая невольником, которому лучше оставаться невидимым, чтобы не смущать душевный покой. Садись и изготовься — так-то! Йогэш кромешный поможет тебе усесться на чешуях страшилища. Правь на ту ярчайшую звезду южнее зенита — это Вега, и через два часа она как раз взойдет над террасой твоего закатного города. Правь на нее только до той поры, пока не услышишь отдаленного пения в вышних воздушных сферах. Выше того подстерегает безумие, так что попридержи черногор-птицу, едва поманит первая нота. Тогда оглянись на землю, и ты увидишь, как сияет небренный огонь-жертвенник Иред-Наа со священной храмовой кровли. Храм тот в твоем вожделенном закатном городе, правь, стало быть, свой путь на него, пока ты не услышал пения и не пропал.

Когда окажешься на подлете к городу, держи на тот самый высокий парапет, откуда в давнишние времена ты созерцал расстилающееся великолепие, и пинай черногор-птицу, пока она не воскричит в голос. Голос этот отворит слух и разум Вящих, преклонившихся на своих благоуханных террасах, и такая найдет на них тоска по дому, что все чудеса твоего чудного города не утешат их в отсутствие угрюмого замка Кадата и пшента вечных звезд, венчающего его.

Тогда спускайся с черногор-птицей посередь них и дай им посмотреть на нее и потрогать ту зловонную и гиппоцефальную птицу, поведя между тем с ними речь о неведомом Кадате, который ты только-только успел оставить, и рассказывая о его необъятных покоях, исполненных красоты и мрака, где в старину, бывало, они кудесили и кутили, осиянные божественным светом. И черногор-птица заговорит с ними разговором, какой водится у черногор-птиц, но сильнее ее уговоров будет память о былых днях.