Нексус

Миллер Генри

Человек разумный, человек здравомыслящий без колебаний ответит «нет». Дурак же отвечает «да».

А что такое дурак, если не верователь, не азартный игрок, идущий ва-банк один против всех?

Потери нет такой, которой не вернуть.

Чьи это слова? Бога в нас. Адама, прошедшего сквозь огонь и воду. И всех ангелов.

Окститесь, глумители! Будь искупление невозможно, разве не исчезла бы и сама любовь? Даже любовь к самому себе?

Наверное, Рай, который я так отчаянно стремился вернуть, будет уже не тот… За пределами магического круга закваска времени работает с разрушительной скоростью.

Каков же он был, этот потерянный мною Рай? Как устроен? Может, это просто способность изредка переживать миг блаженства? Или вера, которую Она в меня вселяла? (Вера

в себя, разумеется.) Или то, что мы срослись, как сиамские близнецы?

До чего же теперь все кажется простым и ясным! Я утратил способность любить – вот и весь сказ. И объяло меня облако тьмы. И ослепил меня страх Ее потерять. Легче было бы принять Ее смерть.

Потерянный и сбитый с толку, скитался я во тьме (которую сам же и сотворил), словно гонимый бесом. В помешательстве падал на четвереньки и голыми руками принимался крушить, ломать, калечить все, что таило в себе угрозу нашему любовному логову. Иногда я в остервенении терзал знаменитую куклу, иногда просто дохлую крысу. А однажды – всего лишь кусок затхлого сыра. Я убивал денно и нощно. И чем больше я убивал, тем шире становились ряды моих врагов и противников.

До чего же он огромен, этот фантомный мир! До чего неисчерпаем!

Почему я не убил самого себя? Я пытался, но потерпел фиаско. Гораздо эффективнее, как выяснилось, оказалась попытка свести жизнь к вакууму.

Жить в уме, исключительно в уме – вот вернейший способ превратить жизнь в вакуум. Стать жертвой машины, ни на миг не прекращающей крутить, скрипеть, молоть и перемалывать.

Машины ума.

«Любить и ненавидеть, принимать и отвергать, желать и отталкивать, хвататься и пренебрегать – вот что такое болезнь ума».

Сам Соломон не мог бы сформулировать лучше.

«Отступись от побед и поражений, – говорится в „Дхаммападе“, – и будешь без страха спать по ночам».

Если бы!

Трус – а я им был, – предпочитает непрерывный водоворот ума. Трус, как и лукавый хозяин, которому он служит, понимает, что остановись машина хотя бы на мгновение, и он рассыплется, как угасшая звезда. Не смерть, нет – аннигиляция!

Рисуя портрет Странствующего рыцаря, Сервантес пишет: «Странствующий рыцарь обшаривает самые потаенные уголки на свете, входит в самые запутанные лабиринты, совершает на каждом шагу невозможное; он не гибнет под знойными лучами солнца в безлюдных пустынях, нипочем ему ни ледяной ветер, ни лютый мороз, не страшны ему ни свирепые львы, ни демоны, ни драконы, ибо искать сражений и побеждать – вот дело всей его жизни, его верный долг».

Поразительно, как много общего у дурака и труса со Странствующим рыцарем! Дурак верит наперекор всему – верит перед лицом невозможного. Трус храбро встречает любую опасность, идет на любой риск, ничего не боится, совсем ничего – разве лишь потерять то, что он безуспешно старается вернуть.

Есть огромное искушение заявить, что любовь никогда никого не делала трусом. Истинная любовь, может, и не делала. Но кто из нас познал истинную любовь? Кто так любит, верит, доверяет, что предпочел бы скорее пойти на сделку с Дьяволом, нежели увидеть, как его возлюбленного пытают, умерщвляют или предают поруганию? Кто так защищен и могуществен, что решился бы, не сходя с трона, возвестить о своей любви? Были, правда, выдающиеся личности, которые приняли свой жребий и, замкнувшись в себе, сидели в молчании и одиночестве и изводили себя тоской. Жалеть их или восхищаться ими? Даже величайший из покинутых и тот был не в состоянии ходить в радости и кричать: «В мире все прекрасно!»

«В чистой любви (каковая, вне всякого сомнения, существует лишь в нашем воображении), – говорит тот, кем я восхищаюсь, – дающий не отдает себе отчета в том, что он совершает акт даяния, он не задумывается ни о том, что он дает, ни о том, кому дает, а уж о том, будет ли это оценено получателем, и подавно».

Всем своим сердцем я заявляю: «D’accord!» [5] Но я не встречал еще существа, способного изъявить такую любовь. Пожалуй, лишь те, кто уже не нуждается в любви, могут возвыситься до такой роли.

5

«Согласен!» (фр.)

Быть свободным от рабства любви, сгорать, как свеча, таять в любви, таять от любви – вот истинное блаженство!

Доступно ли оно таким, как мы, – безвольным, горделивым, завистливым, ревнивым, бездарным, упрямым, злопамятным тварям с собственническими замашками? Очевидно, нет. Нам – порочный круг… в вакууме ума. Нам – Страшный суд, нескончаемый Страшный суд. Полагая, что нуждаемся в любви, мы перестаем дарить любовь, перестаем быть любимыми.

Но даже мы, как ни презренны мы в своей слабости, испытываем порой некое подобие этой истинной, бескорыстной любви. Кто из нас в слепом поклонении недоступному предмету обожания не говорил себе: «Ну и что, что она никогда не будет моей? Главное – она есть, и я могу обожать ее и поклоняться ей вечно!» При всей несостоятельности такой возвышенной точки зрения любящий, который рассуждает подобным образом, стоит на твердой почве. Он познал миг чистой любви. А с этим не сравнится никакая другая любовь, сколь бы светла, сколь бы долговечна она ни была.

Как ни мимолетна такая любовь, вправе ли мы применительно к ней говорить о потере? Потерю здесь можно усматривать лишь в одном – о, как понятно это истинно любящему! – в отсутствии неугасающего влечения, возбуждаемого другим. До чего же сер и уныл тот роковой, злосчастный день, когда любящий вдруг осознает, что он больше не одержим, что он, так сказать, излечился от своей великой любви! Когда он, пусть даже неосознанно, упоминает о ней как о «безумии». Чувство облегчения, появляющееся в результате такого пробуждения, может заставить человека совершенно искренне уверовать в то, что он вновь обрел свободу. Но какой ценой! И какая худосочная это свобода! Не бедствие ли – снова и снова взирать на мир будничным взглядом, с будничной житейской мудростью? Не тоскливо ли вновь оказаться в окружении давно знакомых, заурядных существ? Не мучительно ли убеждать себя в том, что надо, как говорится, жить дальше, когда брюхо у тебя набито камнями, а рот – гравием? Обнаружить пепел, кучи пепла там, где некогда сияли светила, чудеса, небеса, чудеса на чудесах, небеса на небесах, и все это множилось, множилось и множилось, словно возникая из неведомого волшебного источника!

Если в мире и существует что-либо заслуживающее названия «чудесный», то разве не очевидно, что это любовь? Какая иная власть, какая иная таинственная сила способна придать жизни столь неоспоримое величие?

Библия полна чудес, и чудеса эти давно признаны как людьми разумными, так и неразумными. Но есть чудо, которое хотя бы раз в жизни дано испытать каждому, чудо, которое не требует ни посредничества, ни ходатая, ни чрезмерного напряжения воли, чудо, которое в равной мере является как дураку и трусу, так и герою и святому. И это чудо – любовь. Рожденная в одно мгновение, она живет вечно. Если энергия нетленна, то любовь и подавно! Как и энергия, по сей день остающаяся полной загадкой, любовь всегда рядом: бери – не хочу. Человеком не создано ни грана энергии, не он сотворил и любовь. Любовь и энергия всегда были и всегда будут. Возможно, по сути это одно и то же. А разве нет? Возможно, эта мистическая энергия, которая отождествляется с жизнью вселенной и которая, как кто-то сказал, есть Бог в действии, – возможно, эта неведомая всепроникающая сила и есть проявление любви. Страшно подумать, но, если предположить, что в нашей вселенной нет ничего, что не было бы одушевлено этой таинственной силой, то как же тогда с любовью? Что происходит, когда любовь (чисто внешне) исчезает? Ведь и одна, и другая в равной мере неуничтожимы. Как известно, даже ничтожно малая частица неживой материи способна производить взрывную энергию. И если в трупе что-то живо – а мы знаем, что это так, – значит жив и дух, некогда его ожививший. Если Лазарь был воскрешен из мертвых, если Иисус восстал из гроба, значит могут возродиться и целые миры, ныне прекращающие существование. И они обязательно возродятся, когда придет срок. То есть когда любовь возобладает над мудростью.

Как же мы в таком случае осмеливаемся говорить, или даже помышлять, о потере любви? Хотя на время нам порой и удается закрыть дверь, любовь все равно найдет дорогу. Даже превращаясь в холодные и твердые минералы, мы не можем вечно оставаться инертными и нейтральными. По-настоящему ведь ничто не умирает. Смерть всегда притворна. Смерть – это просто закрывание двери.

Но во вселенной нет дверей. Во всяком случае, таких, которые нельзя было бы открыть или взломать силою любви. Дурак в душе это знает, потому он и выражает свою мудрость по-кихотски. Да и кем еще быть Странствующему рыцарю, который ищет сражений, чтобы победить, как не глашатаем любви? Ну а тот, кто постоянно подставляет себя под удар, подвергаясь побоям и насмешкам, – от чего он бежит, как не от посягательства любви?