Нелетная погода (сборник)
Шрифт:
Отличный вышел бы из него боксер. Он гонял Белоконя по рингу, небрежно отмахиваясь, как от комара, прижал к канатам и не добил только из жалости.
– Хватит, Генка, – сказал я, – мне было жаль его и себя тоже, потому что он частично высказывал и мои мысли. – Действительно, если вдуматься, вся эта гнусь не растеряется и без бомб, был бы только лес, где можно выломать дубину. Давайте о чем-нибудь другом.
– Хорошо, давайте о другом, – согласился Белоконь. – Иванов, вы же наблюдатель, вы не имеете права шевельнуть и пальцем, почему же вы к нам пришли?
– Во-первых, я дал вам минимум информации, слегка улыбнулся он. – Во-вторых, обстоятельства особые. Песков уже вошел в контакт с «филантропами». Это прозвище, мы их так зовем.
– А они вас?
– «Перестраховщики». Прозвища считаются оскорбительными. Потому я и смог появиться у вас, что вы уже знакомы с Сообществом, к сожалению, не с лучшими eго
– Какова цель эксперимента? – задал я вопрос, который следовало задать раньше.
– Подготовка к их коронному номеру, который они собираются проделать с вашей планетой: дать каждому то, что они дали вам троим.
– А потом?
– Ничего. Они и не собираются вступать в какие-либо контакты. Уничтожат ваше оружие, сделают невозможным его дальнейшее производство, осыплют планету изобилием и вернутся к себе.
– Но ведь это ваши идейные противники! Вы не собираетесь вмешиваться?
Лицо Иванова стало грустным и каким-то беспомощным:
– Вот этого мы как раз и не можем. Существует Сообщество и его законы. По законам Сообщества мы можем вмешаться. Вернее не мы лично, я просто историк. Служба Безопасности обязана вмешаться, но только в случае военной агрессии против вас или иного применения силы. – Он грустно улыбнулся. – Говоря откровенно, какими бы ни были входящие в состав Содружества цивилизации, ни одна из них не станет применять силу против какой бы то ни было другой. Говоря совсем откровенно, законы Сообщества несколько устарели, но изменить их, как вы понимаете… С маху такое не делается, а «филантропы» назубок знают законы. Никакого применения силы, с неба свалятся дары, опустеют арсеналы, и только. Я не имею права даже высказать свои соображения.
– Ну, а все-таки?
– Не могу. Мне не нужно было приходить.
– Кто же Жанна? – спросил Белоконь.
– Человек, разумеется. Такая же, как и ваши женщины, только…
– А почему она?
– Бросьте вы, – сказал Иванов. – Что толку копаться в третьестепенных проблемах? Думайте о главном.
У меня создалось впечатление, что его невозмутимость – маска, а на самом деле ему страшно хотелось побеседовать с нами о многих серьезных вещах. По тому, как он говорил, как держался, видно было, что его волнуем и мы сами, и наши проблемы, и готовящаяся акция. Что позиция стороннего наблюдателя противна ему, угнетает, и он охотно послал бы к чертям все запреты и полез в драку, но законы заставляли его молчать и держать руки в карманах. Я завидовал ему и жалел в то же время. Конечно, вряд ли они жили скучно, но они жили под безопасным небом, а нам еще предстояло только сворачивать горы. Или уже нет?
– Хоть что-то вы собираетесь делать? – спросил Белоконь.
– Создалась такая ситуация, когда ни вы, ни я не можем ничего сделать. Впрочем, вы можете решать, и это будет равносильно тому, как если бы вы что-то сделали. Решать. – Он посмотрел мне в глаза. – Решать. Ну, я пошел. Мне и приходить-то не следовало…
Он уходил к автобусной остановке, ловко лавируя среди обломков бетона, мы смотрели из окна ему вслед. У него была быстрая, размашистая походка человека, знающего, что впереди много незаконченных дел. Наконец он скрылся из виду, завернул за дом с гастрономом. Мы взглянули друг на друга, и я поразился белоконевскому лицу – совсем чужое оно было, злое, потерянное и отсвечивало словно бы пожаром, таким я его впервые видел.
– Толстовцы… – сказал он и разразился бранью. – 3-законопослушные…
И началось извержение вулкана. Сначала он долго поносил всех, кого только можно было, – меня за то, что это случилось со мной, себя за то, что он оказался причастным к этому делу, Иванова и его коллег за интеллигентскую мягкотелость, «филантропов» за их коварные планы, наши вооруженные силы за то, что они не смогут ничему помешать. Потом он немного успокоился и стал рычать о черных перспективах. Я только слушал.
– Вот она, инопланетная агрессия, – рычал он, метаясь по комнате. – Всякие писаки малевали картины одна страшнее другой – летучие осьминоги, испепеляющие лазерами города, гигантские радиоактивные муравьи, лопающие всех подряд, бездушные альтаирские роботы, сметающие все на своем пути, чудовища огненные, мохнатые, десятирукие, стоногие, аморфные, невидимые, рев, вой, хруст костей, бегущие толпы. Пляшущие на развалинах Нью-Йорка огнедышащие жабы, железный истукан, насилующий кинозвезду у обломков Эйфелевой башни, Годзилла – весь этот хлам, который у нас не переводят, по тому что это макулатура. Все эти ужасы, рассчитанные на тамошнего читателя, неприхотливого и закомплексованного… А оказалось, что ничего этого не будет. Не будет агрессоров устрашающего облика, бегущих толп, пылающих городов, огненных лучей, ядовитых газов, хаоса, ужаса
Наконец он устал, охрип, сел и зажал голову ладонями.
– Что-то слишком мрачно, – заметил я. – Опасно, согласен, но чтобы на четвереньки…
– Какая разница – в прямом смысле или переносном? Возьмем твоего шефа – сейчас он еще копошит пишет докторскую, потому что доктору больше платят, можно купить «Волгу», и он ведь не самый лучший представитель своего племени. И обрати внимание – исчезли все книги, но появился шикарный бар, с полусотней бутылок. И первое, что сделали твои «собратья по эксперименту» – отправились в ресторан… Как в пиратские времена, черт побери – в первую очередь яркие побрякушки и бутылки с яркими этикетками. Господи, обидно-то до чего – будь это война, агрессия, нападение жукоглазых, можно было бы драться, стрелять, взрывать. В кого станешь стрелять сейчас – в небо? В твой телевизор? Пойду я…
– Куда?
– К себе поеду, возиться с мышами, а что еще прикажешь делать? Как сказал некто Иванов, сделать мы ничего не сможем. И он тоже…
Он встал и вышел вялой походочкой, ничего в нем не осталось от прежнего президента – ухаря и любителя поспорить о будущем – каким оно будет, каким будем мы и скоро ли. Я остался один.
Посидел немного и тоже ушел. Шатался по город у, забрел в кино, что-то там смотрел, пил газировку, оказался в столовой, что-то там жевал и думал, думал, думал…
Ненависть Белоконя к тому миру, что должен появиться в результате ливня благ, я вполне разделял, я никогда не любил подобных моему шефу людей, и больно было думать, что настает их царство, но что же делать? И почему наш звездный Иванов говорил слегка загадочно, он бы не стал говорить просто так…
Ничего я не придумал, вернулся домой уставший и расстроенный и с порога услышал, что Жанна плачет в спальне. Не очень уж громко, но я сразу услышал и бросился туда.
Она ревела, а рядом с ней валялись мои «Три мушкетера», раскрытые на том месте, где четыре храбреца ворвались в кармелитский монастырь, распугивая монашек лихо закрученными усами и дымящимися пистолетами, но коварная миледи успела подбросить в бокал Констанции яд, кардинал умел подбирать людей, и Констанция умирает, но никто еще не понял, что она умирает, только Атос, умница, совесть четверки, догадался…
Я облегченно вздохнул, когда-то, в стародавние времена, я тоже плакал, правда, на том месте, где умирает блистательный Бекингем, убитый фанатиком, умирает с достоинством, дай бог нам всем так, но когда я плакал, мне было лет семь или даже меньше…
– Ну что ты? – сказал я как маленькому ребенку. – Это, в конце концов, придумано, не было этого, сочинили все…
Она посмотрела на меня с таким изумлением, что я смутился и замолчал.
– То есть как это «не было»? Разве можно писать о несуществующем?