Нелюбимый
Шрифт:
Она прочищает горло, отстраняясь от нас, в её глазах настороженность.
— Вопросы о чём?
— В воскресенье, 15 апреля 1990 года, здесь родились двое детей: Джексон Уэйн-младший и Кэссиди Портер. Есть ли шанс, что вы работали в ту ночь?
— Великая Белая Пасхальная Буря, — произносит она, откидываясь на спинку стула, затем делает глубокий вдох и кивает.
— Плохое время. Да, я была здесь. Я помню.
— Плохое время? — спрашиваю я.
— Ни один грузовик не мог проехать несколько дней.
Она снова качает головой.
— Если
— Должно быть, это было утомительно, — замечает мама.
— Очень, — соглашается мисс Лэндон.
Я тянусь к её руке, отчаянно пытаясь выяснить всё, что можно о Джексоне и Кэссиди.
— Эти два маленьких мальчика. Они родились в то воскресенье.
— Да. Я помню, что у нас родились два мальчика во время той бури, потому что позже нашли двух местных мальчиков мёртвыми на Катадин, и все говорили, что природа уравновесила себя.
Я знаю, что она говорит о Вилли Долби и его друге, и вздрагиваю от ужасной банальности.
После вздоха, она продолжает.
— Я не присутствовала ни на одних из родов. Я присматривала за малышом в отделении интенсивной терапии новорождённых. Он был в бедственном положении. И тоже не выжил.
— Мне жаль, — говорю я и делаю паузу, прежде чем спросить: — Вы не помните, кто ещё работал в ту ночь? В те выходные? А именно, кто мог участвовать в родах?
— Могли быть… ах… хмм.
Она кивает, её губы опускаются.
— Кто? Кто был здесь?
— Ну, доктор Гордон. И доктор Максвелл.
У меня такое чувство, что мы ещё не дошли до «ах… хмм».
— Кто ещё?
— Медсестра Хамфрис. Тереза Хамфрис. В ту ночь она была дежурной медсестрой. Фактически, старшая медсестра родильного отделения. Она пробыла тут все три дня.
— Вы не возражаете, если я спрошу, почему вы так сказали «ах», когда вспомнили её?
Мисс Лэндон вздыхает, глядя на меня печальными глазами.
— Конечно, сейчас её уже нет. Ей тогда было почти семьдесят.
— Было что-то тревожное на счёт медсестры Хамфрис?
— Почему вы спрашиваете об этих мальчиках? — задает она встречный вопрос, её лицо становится холодным. — Потому что мне действительно нужно возвращаться к р…
— Возможно ли, что их перепутали? — выпаливаю я. — Возможно ли, что в какой-то момент между их рождением и выпиской, что младенцы были перепутаны?
Её глаза расширяются, она качает головой, отодвигает стул от стола и встаёт.
— Простите, ребята, но профсоюзы медсестёр не очень-то благосклонно относятся к подобным разговорам. Мне нужно вернуться наверх.
Я тоже встаю и тянусь к её руке, которую мягко удерживаю.
— Пожалуйста, мисс Лэндон, я не могу выразить, как отчаянно нуждаюсь в этой информации. Я умоляю вас…
Медсестра смотрит на меня, в её глазах сомнение. Она наклоняется ближе ко мне, её голос тихий.
— Тереза Хамфрис умерла в мае 1990 года. Разберитесь с этим.
Она грустно улыбается
«Мне нужен интернет», — думаю я, когда выхожу из-за стола и молча направляюсь к машине, мои родители следуют за мной по пятам, спрашивая о прощальных словах Бетти Лэндон.
«Подожди меня, Кэсс. Я иду, любовь моя».
«Я обещаю тебе, я иду».
Глава 32
Кэссиди
Высадить Бринн у полицейского управления Миллинокета было самой трудной вещью, которую я когда-либо делал в своей жизни, но теперь, когда я знаю правду о себе — что я причиняю людям боль, как мой отец, что я такой же убийца, как и он, — я немного утешаюсь мыслью, что вовремя увёз её от себя.
Теперь, когда я потерял Бринн, это единственное утешение, оставшееся в моей жалкой жизни.
У меня была долгая двухчасовая поездка, чтобы подумать об Уэйне, и я не могу сказать, что сожалею о том, что убил его, что очень беспокоит меня. Отнятие человеческой жизни разорвало бы на части хорошего человека. Но я не хороший человек. Меня не волнует, что я убил его. Если быть честным, я бы убил его сто раз, если бы это означало сохранить мою Бринн в безопасности.
Но полное отсутствие сожаления у меня за содеянное — какой-либо толики вины или раскаяния — беспокоит меня. Я забрал человеческую жизнь. Разве я не должен чувствовать себя плохо из-за этого? То, что я этого не чувствую, словно ещё один шаг в ад, это моё превращение в Пола Айзека Портера, ещё один показатель того, что перемены начались.
Когда я возвращаюсь домой, солнце встаёт, но мне невыносимо видеть его великолепие. Я паркую квадроцикл в стойло, затем слезаю с него и вслепую ковыляю в соседнее стойло Энни.
Я дома, а Бринн ушла.
И я никогда не буду любить — или буду любимым — снова.
Я сползаю по стене на сено, подтягиваю колени к груди и опускаю голову, позволяя своему гневу, страху, горю и полнейшему изнеможению вырываться из меня бесконечными ревами ярости. Я кричу и ору, моё никчёмное сердце истекает кровью в самом тёмном уголке моего жалкого мира. Я пугаю Энни до полусмерти, и она блеет от беспокойства, пока я не останавливаюсь, сворачиваясь в клубок и плачу как ребёнок, моё тело содрогается от рыданий, до тех пор, пока я, в конце концов, не засыпаю.
Когда я просыпаюсь, уже далеко за полдень. Энни нужно доить, а девочек кормить. Во всём остальном это место может катиться к чертям. Меня это больше не волнует. Куда бы я ни посмотрел, теперь я буду видеть Бринн. Я буду помнить её улыбки и вздохи, то, как она напевала песни «Битлз» и хихикала надо мной, то, как её сладкое тело прижималось к моему, такое доверчивое, и то, как она говорила, что любит меня. На сладкое короткое мгновение она наполнила мою унылую, жалкую, недостойную жизнь цветом и нежностью.