Ненаследный князь
Шрифт:
Януся стиснула кулачки.
— Она свела его с ума. Той ночью она пришла ко мне через зеркало. Дядька Стань, наш ведьмак, никогда-то зеркал не любил, а я не слушала… я была так красива… все говорили… и как девушке без зеркала? Той ночью спали все, и я тоже спала, только понимала, что происходит… она вышла из зеркала, такая холодная, ледяная просто-напросто. Она перешагнула через моих собак, а со мной всегда ходили волкодавы, их дядька Стань натаскивал… и они не очнулись, и чернавка, которая в ногах спала, тоже не очнулась. Я хотела закричать, но не смогла. Она
Ее и теперь, спустя годы, передернуло от отвращения. И Януся вытерла рукою губы.
— Чем от нее пахло? — спросил Аврелий Яковлевич, скатывая новую папироску. Люди, хорошо знакомые с ведьмаком, по сему признаку с уверенностью заявили бы, что Аврелий Яковлевич пребывает в расстроенных чувствах.
— Пахло? — Януся нахмурилась, но все же ответила: — Болотными лилиями… и багной… [21] у нас рядом болото, мы на куропаток выезжали охотиться… и еще дядька Стань крикс гонял… и возил мне мар показывать… что с ним стало?
21
Багна — трясина.
— Не знаю, девонька.
— Узнаете?
— Узнаю.
— Не носи мои кости в храм, — попросила Януся, скрещивая руки на груди. — Пока не носи… верни, где лежали… у нее нет надо мной власти… и помогу, чем умею. От поцелуя я заболела… нет, неправильно, я… меня будто бы в собственном теле заперли. Я слышала все, видела, но ничего не могла сделать, кто-то иной поселился во мне. И он вышел ночью из комнаты… переступил через собак и через охрану, спустился во двор. А там уже ждал возок… и на козлах сидел мой Анджей. Она сказала, что Анджей сам меня предложил… ему не хотелось жениться…
— Ты поверила?
— Не знаю. С ней сложно. Я не хотела верить, а она… она все говорила, что меня не найдут, что не ищут даже… что все думают, будто меня болотницы позвали, и значится, я сама… не болотница — двоедушница…
Она замолчала, приложив пальчики к губам, глядя на Аврелия Яковлевича с детскою надеждой.
— Лгала, — с уверенностью сказал он. — Двоедушником человек становится по собственному согласию, когда пускает в себя хельмову тьму. Тебя закляли, девонька, и не только через зеркало. Не получала ли ты накануне подарков?
По тому, как нахмурилась Януся, понял — получала.
— Анджей прислал… лилию болотную из белого золота… и выходит, что он…
— Не спеши судить, — Аврелий Яковлевич покачал головой, — ты же сама заклятою была, знаешь, каково это… сильная колдовка любого воли лишит.
…почти любого, но о том ей знать не следует. Призраки доверчивы как дети…
— Да?
— Ты у богини про своего Анджея спроси. Она-то правду знает.
— Непременно спрошу. — Януся вновь опустилась на пол, села на корточки, в белой полупрозрачной рубашке она выглядела куда моложе своих четырнадцати лет. — Дальше обыкновенно все было. Меня привезли в Цветочный павильон. Заперли.
— Не эти, девонька.
— Тогда ладно… в первый раз я хотела на себя руки наложить, а она не позволила. Она никому не позволяла умереть просто так… Миндовг от вида крови зверел… он пил ее… и других тоже поил. Она ему сказала, что если пить кровь, то можно жить вечно, как упырь…
— Ну… упырь-то как раз и не живет. А если и существует, то до первого толкового охотника.
Януся слабо усмехнулась.
— Он мучил, а силы тянула она… и обещала, что если клятву дать, то муки прекратятся…
…а вот это уже было совсем интересно. Души собирала колдовка. И много ли набрала?
— Много, — сказала Януся. — Они боялись… не только ее, а черного камня.
— Какого камня?
— Черного. — Она нахмурилась и потрогала горло. — Не могу… он был… стоял… Миндовг и… кровь лилась, а говорить…
Януся замолчала и молчала долго, не спуская с ведьмака раздраженного взгляда. Неужто и после смерти не дозволено ей говорить о том камне?
…алтари делали из камня.
— Он еще там? — спросил Аврелий Яковлевич, пытаясь вспомнить Цветочный павильон, который, конечно, был не самым приятным местом, но и жути особой он не ощущал.
С другой стороны, любую жуть припрятать можно.
Как и камень.
— Там. — Януся ответила шепотом, повторив, точно заклятие. — Его боялись… очень боялись…
— А ты?
— И я боялась.
— Но?
— Я из Радомилов. — Она сказала это так, что Аврелий Яковлевич понял: не сломали. Ломали. Долго. Старательно. А после наложили заклятие «хельмовой суши». И если душа Януси осталась свободна, то тело ее, молодость, красота перешли колдовке.
— Сколько ей лет?
— Не знаю. — Януся пожала плечиками. — Она выглядела молодой, но вот глаза ее… что колодцы болотные… и еще, у нее на руке отметина имелась, вот тут.
Она вытянула правую ручку, повернула и коснулась белой кожи.
— Темная?
— Черная почти.
Худо. И дело дрянь — не вытянет Себастьян… да и сам-то Аврелий Яковлевич… Ежели уже тогда колдовка была сильна неимоверно, то какова она ныне?
Или, напротив, у страха глаза велики? Сколько лет минуло как-никак… и, быть может, ослабела колдовка, оттого и вернулась на прежнее место, которое еще помнит вкус пролитой крови?
И ответом на невысказанную мысль его полыхнуло белое пламя, раскрыло незримые щупальца, холодом обдав. Вспыхнул запирающий контур…
Аврелий Яковлевич взмахом руки разрушил плетение, отпуская призрак.
И ударил в бубен.
Загудела оленья шкура, заплясали рисованные кровью фигурки, ожили. И только та, что смотрела с той стороны пламени, не испугалась. Аврелий Яковлевич остро ощущал ее присутствие и злую давящую волю, что легла на плечи тяжестью невыносимой…
…снова кипело море…
…и плетка боцмана гуляла по спине, сдирая лоскуты шкуры…
…и на нее, просоленную, разъеденную язвами, ложилась бизань-мачта, грозя погрести под собой.