Ненаследный князь
Шрифт:
— Ш-шалишь, — сказал Аврелий Яковлевич, стряхивая видение. Он бил по бубну, и давно уже не было мелодии, но лишь гул стоял, что в ушах, что в голове, что во всем мире, сузившемся до одной этой комнатушки. От этого гула дрожал Пол, качался потолок с резными младенческими личиками, и пламя колыхалось…
…не гасло.
— Отступись, — ответило пламя, — иначе погибнешь…
…и погасло.
Предупреждение? Пускай себе… и если предупреждает, то не так уж она и сильна.
— Шалишь, — повторил Аврелий Яковлевич,
ГЛАВА 14
О поклонниках дневных, ночных, а также о трудностях провинциальных благовоспитанных юношей, с которыми оные сталкиваются, заводя сомнительные знакомства
Любовь — вещь идеальная, супружество — реальная; смешение реального с идеальным никогда не проходит безнаказанно.
Евдокия вынуждена была признать, что два поклонника — это в высшей степени утомительно. И если Лихослав, презрев все запреты, так и появлялся по ночам, принося с собой пирожные из королевской кондитерской лавки, медовуху и колоду карт — играли исключительно на интерес, и Евдокия ныне задолжала два желания против трех Лихославовых, — то Грель с завидным упорством осаждал ее днем.
— Вы выглядите прельстительно, — заявил он, по-хозяйски беря Евдокию под руку. — Я в немалом восторге пребываю…
— От чего?
Греля хотелось огреть по голове зонтиком.
— От мысли, до чего славная мы будем пара… вот представьте: вы и я совместно гуляем по набережной. Вы в полосатом морском платьице… я в костюме…
— Полосатом и морском?
— Отчего ж? Белом, непременно белом, из первостатейного сукна и с пуговицами позолоченными. Позолоченные пуговицы в нынешнем сезоне очень бонтонно… а еще вам надобна шляпка с широкими полями… и бирюзовый бант.
Он скосил взгляд на собственные руки, убеждаясь, что руки эти все еще весьма и весьма хороши, с пальцами прямыми, ногтями розовыми, подпиленными полудужкой. Ногти пан Грель смазывал воском для крепости и блеска.
— И вот мы с вами гуляем, а все встречные нам кланяются…
— Пан Грель… — Евдокия руку высвободила к вящему неудовольствию дневного кавалера. Надобно с этим что-то делать, в смысле с кавалерами. А то ведь не высыпается она.
…и вчера Лихославу вновь в пику проигралась. Небось жульничает. Нет, ей-то не удалось его уличить, но ясное дело, что жульничает.
Евдокия играть умеет.
Ее на карьерах рабочие учили, а маменька потом переучивала, не столько от карт, сколько от слов, которыми раздача сопровождалася.
— Да, дорогая, я всецело
Он и склонился: не то чтобы лучше Евдокию слышать, не то чтобы продемонстрировать новый шейный платок, из шелку, маленькими пчелками расшитый.
— Я ценю вашу ко мне честность, — сказала Евдокия, отодвигаясь: и то, кельнскою водой Грель обливался щедро, а рот полоскал мятой, аптекарский настой которой носил с собою во фляге, — и хорошее ко мне расположение, однако у нас с вами не так много общего, чтобы строить совместную жизнь…
— Вы ошибаетесь, Евдокия…
— Нет, будьте любезны дослушать. — И руку Евдокия за спиной спрятала. — О вашем предприятии мы поговорим, когда все закончится. Полагаю, маменька согласится предоставить вам ссуду под малый процент, а то и вовсе без процентов в память о вашем покойном батюшке… и в награду за беспорочную вашу службу…
Евдокия запнулась — до того нехорошо, зло глянул на нее старый знакомец. Однако тотчас взяла себя в руки.
— И я окажу всякое возможное участие… наши торговые связи…
— Евдокия…
— Да?
— Позвольте узнать, чем же я вам нехорош?
— Всем хороши, — честно ответила Евдокия. — Даже чересчур…
…как сахарный леденец на палочке, да еще золотой фольгой обернутый. Смотреть и то сладко.
— Но мы с вами и вправду разные…
Ответить Грель ничего не ответил, губы узкие поджал, отвернулся.
— Мне жаль, — очень тихо произнесла Евдокия. А в глазах ее несостоявшегося мужа мелькнуло что-то такое… недоброе? Мелькнуло и исчезло.
— Что вы, Евдокия… я все понимаю. — Грель с улыбочкой поклонился. — Но согласитесь, что я не мог не попытаться… и все же, ежели вдруг офицер вас разочарует…
Евдокия поняла, что краснеет. Откуда? Лихослав появлялся глубоко за полночь и бросал камушки в окошко…
…он говорил:
— Ночи тихой, — и ставил на подоконник очередную коробку, перевязанную бантом.
А когда карта не шла, то хмурился и щипал себя за кончик носа… а нос у Лихослава был хорош, крупный, но не сказать, чтобы массивный. С горбинкой, изящными ноздрями и старым шрамом. Он был не заметен, этот шрам, не шрам даже — белая ниточка… а второй — на подбородке, который тоже весьма себе солиден… и вообще, если разобраться, Лихослав не то чтобы красавец, но…
Евдокия вздохнула.
— …я завсегда готов повторить свое предложение.
— Даже так?
— Даже так, — ответил Грель, глядя в глаза.
Мерещится, конечно, мерещится эта почти ненависть, пустота за серою пеленой. Солнце Евдокию слепит, а Грель, напротив, в тени стоит, оттого и выглядит, будто бы пылью припорошенным.
— Я ведь понимаю, Евдокия, что вы — женщина… простите, из возраста юного вышедшая…
…сказал бы уж как есть — перестарок. Хочется ему, но выдержка не позволяет.