Ненаследный князь
Шрифт:
И вообще, в ее-то почтенном возрасте пора о стеснении забыть.
— Вы слишком разные. — Евдокия все же заставила себя взгляд отвести, убедив, что внимания ее Лихославовы ноги не стоят. — Ты такой… извини, конечно, но ты такой эльф, что… просто невозможно. А она… она ведь…
— Человек, — подсказал с улыбкой Лютик.
— И человек тоже, но… знаешь, когда на вас смотрят, то… не знаю, как объяснить. Я маму люблю, но порой она бывает несколько…
— Экспрессивна.
— И это тоже, но… проклятье…
— Не ругайся.
— Я не ругаюсь, я громко думаю.
Лютик
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, мы получили разное воспитание. Выходим из разных социальных слоев, не говоря уже о расах, что само по себе предполагает культурную пропасть. И, пожалуй, в теории наш брак изначально обречен. Но видишь ли, милая, теория и практика — не одно и то же.
Пирожное оказалось невероятно вкусным. И Евдокия ела.
Слушала.
Старательно игнорировала Лихослава, который, как назло, шел медленно, поддерживая Аленку под локоток, и еще головой кивал, соглашаясь со всем, что она говорила.
Мужественный человек.
Или привычный.
— Дома я был… не сказать чтобы изгоем. Напротив, до определенного момента мне удавалось следовать общепринятым нормам. Недовольство я подавлял, приписывая его собственной незрелости. Да и было оно смутным весьма. — Лютик остановился, разглядывая кованую оградку, по которой вились синецветы. — Я работал… мне говорили, что у меня талант. И несколько скульптур были приобретены в галерею Владычицы… высокая честь. Признание успеха… но почему-то радости я не испытывал. Скульптуры были прекрасны, совершенны, если совершенство в принципе достижимо. И моя невеста мною гордилась. Я же начал ваять ее бюст… очередная дань традиции.
— У тебя не получилось?
— Почему? Получилось, — печально улыбнулся Лютик. — Я был профессионалом. И с точностью воссоздал ее лицо… опять же идеальное каждой чертой своей. А скульптура получилась уродливой настолько, что… знаешь, милая, я сам не мог объяснить, что же случилось. Я не изменил ее до неузнаваемости, напротив, все, кто видел, признавали мою… невесту.
Лихослав остановился на перекрестке и, развернувшись, смерил Евдокию раздраженным взглядом. Аленкино щебетание на нервы действовало? Сам виноват.
Евдокия подозревала, что после нынешней прогулки он будет искать не просто богатую невесту, а немую богатую невесту.
— Естественно, разразился скандал. Мне пришлось просить прощения за то, что сочли злой шуткой. Я попытался вновь и… с тем же результатом. Тогда пошли слухи о моем нездоровье. Мне настоятельно предложили помощь королевских медикусов, а я вдруг четко осознал, что просто не готов там жить.
— И ты…
— Сбежал. — Лютик виновато пожал плечами. — Я не знал, куда и зачем еду, но задыхался там, дома… а потом встретил твою матушку, которая была человеком, и… и самым удивительным человеком, которого я когда-либо встречал. Я ничего не умел, а она взяла меня на работу. Сперва я решил, что она невероятно груба, уродлива даже, но… снова ошибся. И да, мы с ней очень разные, Евдокия, но меж тем я счастлив.
— Здесь?
— Здесь.
Среди
Не безумие ли?
Безумие. И Евдокия сама не знала, готова ли рискнуть и обезуметь. Конечно, быть может, поддавшись этому всеобщему поветрию сумасшедшей любви, она станет счастлива. А если нет?
Как угадать?
И кто даст гарантию на сердце, уже однажды треснувшее. Вдруг да не выдержит оно очередного разочарования, расколется пополам?
— Ты все еще сомневаешься. — Лютик всегда умел видеть ее и, взяв за руку, тихо сказал: — Евдокия, ты, надеюсь, понимаешь, что все угрозы…
— Сотрясение воздуха.
— Именно.
Пожалуй. И матушка, вернись Евдокия без жениха, покричит, конечно, погрозится, но отойдет… а там, глядишь, и свыкнется, наконец, с мыслью о том, что старшей ее дочери суждено провести жизнь в одиночестве.
Все просто.
И очевидно. А потому неспроста Лютик завел этот разговор. И он, кивнув, подтвердил догадку Евдокии.
— Есть еще кое-что… я настаивал, чтобы Модеста сама тебе рассказала, но ты же знаешь ее упрямство. Она решила, что пока не время и…
Аленка настойчиво дергала Лихослава за рукав, а еще умудрилась всучить ему свой ридикюль, веса, как подозревала Евдокия, немалого, и кружевной зонтик. Причем последний — открытым. И следовало признать, что королевский улан под зонтиком смотрелся весьма себе мирно и где-то даже умилительно.
— Помнишь, зимой она несколько приболела…
Евдокия кивнула. Маменька отличалась отменнейшим здоровьем, и зимняя простуда случилась весьма некстати, аккурат накануне покупки маленького стекольного заводика, который по задумке Лютика должен был быть перепрофилирован на производство умывальников. Нет, с заводиком Евдокия и сама разобралась, чай, не впервой, но маменькино нездоровье крепко ее испугало…
— Не в простуде дело? — тихо спросила она, сдерживая обиду.
Врал ведь столичный медикус, моложавый, лоснящийся, как грач по осени.
— И в простуде тоже. Сердце износилось, — столь же тихо ответил Лютик. — Она очень много работала, себя не жалея, а такое даром не проходит…
— Она поэтому нас сюда… спровадила?
— Не обижайся на нее, деточка, она хотела как лучше… мы договорились о том, что Модеста отправится на воды. Я узнавал, там очень хорошие целители…
Ни один врач не залечит надорванное сердце, это Евдокия знала, и Лютик не мог не понимать.
— Непосредственной угрозы нет, — с нажимом повторил он. — Но есть вероятность, что завтра…
…мамы не станет.
Нелепая какая мысль. Невозможная.
Главное — не разреветься… и будь все на самом деле плохо, разве ж отпустил бы Лютик ее одну?
— Ты…
— Собирался завтра уехать к ней, но придется задержаться…
— Она поэтому не отвечает мне?
— Да.
…и хорошо… плохо, что не сказала, но пусть отдыхает… Евдокия больше не станет беспокоить маменьку… в конце концов, она уже взрослая.