Ненависть и ничего, кроме любви
Шрифт:
— Не пытайся от меня убежать, — твердо произносит он, заглядывая не в глаза, а в самую душу.
Глава 17
— Черт бы тебя побрал! — шепчу я в темноту, после провальных попыток уснуть.
Это просто невыносимо! Мне душно, хотя из открытого окна веет холодным ветром, пересыхает горло, хотя я и выпила уже не меньше полулитра воды, и в животе ужасное напряжение, которое не снимается даже контрастным душем.
Да как же так случилось? — вот вопрос, который я задаю себе уже третий час подряд. Как случилось, что именно на несносного одногруппника я реагирую
Не выдержав, встаю и иду на кухню — до безумия хочется чем-то заесть свои ощущения, и на удачу нахожу в хлебнице остатки сладкой плюшки. Есть — удовольствие ничуть не меньшее, чем любить. Когда быстрый углевод попадает в организм, он резко поднимает уровень сахара в крови, и в этот момент появляется ощущение удовлетворения. И такое удовлетворение, к счастью, способно временно заменить мне неудовлетворенность другого происхождения.
На кухню забредает папа и удивленно смотрит, как я пью чай и хомячу плюшку посреди ночи.
— Не спится? — добродушно интересуется он, к счастью, не акцентируя внимания на моем занятии.
— Совсем, — честно признаюсь я.
Папа понимающе кивает, и вдруг достает бокал, заваривает чай и себе, и садится за стол. Такое чаепитие пробуждает в моей памяти воспоминание из детства, когда одним летом во время ремонта квартиры мы устраивали семейный чаепития по ночам. Папа с мамой долго отдирали обои, либо наводили порядок после прихода мастеров, а мне всегда было интересно рядом с ними. Поэтому, часа в три ночи мама неизменно звала нас с папой на кухню, где заваривала ароматный чай с мятой и чабрецом. Сейчас мы пьем чай пакетированный, и, увы, без мамы.
— В институте напрягают? — спрашивает папа.
— Еще как, — усмехаюсь я, упуская какого рода напряжение меня преследует в институте.
— Про последний курс многие говорят, что, мол, он самый легкий, но помню, как мы с мамой не спали по ночам, доделывая курсовые работы или какие-нибудь разделы дипломной. Кстати, тогда не было принтеров, и диплом мы писали от руки, — папа усмехается, — помню, как потратил на это целый месяц. Так еще и дипломный руководитель заставлял переписывать то один лист, то второй, представляешь? Это у твоей мамы почерк образцовый, как из-под трафарета, а мой куриный ни одна комиссия не разобрала бы.
Я невольно улыбаюсь папиными откровениями. Он редко что-то рассказывал про себя, а после развода с мамой время их совместной жизни и вовсе не упоминал.
— Пап, а вы с мамой со школы были вместе? — интересуюсь, пользуясь моментом.
Дело в том, что когда я была маленькой данный вопрос меня вовсе не интересовал, а когда подросла, то отношения между родителями ухудшились и никто из них не делился со мной воспоминаниями.
— Со школы, — кивает папа, — правда, сначала мы не ладили, — признается он нехотя.
— Почему? — удивляюсь я, искренне не понимая, как мог папа с кем-то не ладить.
— Потому что, как известно, мальчики взрослеют позже девочек, — глубоко вздыхает
— Папа, не могу поверить, что ты творил такое! — возмущенно вскрикиваю я, но все же смеюсь.
— Еще не такое творил, — смеется он, — и косы к стулу привязывал, и чернила на тетрадь проливал… Чего только не было. Потом, правда, повзрослел, стал серьезнее, и свои симпатии выражал традиционно.
— Пап, — тяну я, лукаво улыбаясь, — а зачем мальчишки задирают девчонок?
— По глупости, — легко отвечает папа, пожимая плечами, — романтика, истории про большую любовь и принцев — это по женской части. Мальчиков воспитывают на других принципах. Мне, например, до десятого класса вообще было непонятно, как можно с девчонкой встречаться, и зачем за ней ухаживать. Поэтому и пакостничал, в том числе, твоей маме. Это уже потом любовь, долгие расставания у подъезда и драки с теми, кто в ее сторону глянет. А знаешь ты, что в то время можно было подраться, если ухаживал за девчонкой не из своего района?
— Какая глупость! Какая разница какой район? При чем тут это вообще?
— А при том, что своих девчонок сторожили, и, если провожаешь кого в чужой район, то можно было и на темную нарваться.
— А ты за маму дрался? — прищуриваюсь я.
— И не раз, — смеется папа, и потирает скулу, где у него был крохотный шрам. Я никогда не интересовалась его просихождением, но сейчас меня озарила догадка:
— Этот шрам ты получил в драке за маму?
— Какой? — удивляется папа, но потом осознает, что трет рукой место изъяна, — а, этот! Да, это я отстаивал свое право! — с ноткой гордости заявляет он, — вообще, Вера, все мальчишки достают девчонок — это уже традиция. Помнишь, как тебе в школе тоже какой-то оболтус покоя не давал?
Я едва не давлюсь чаем от папиного вопроса, но киваю.
— Мы тогда с матерью что только не делали. Но вроде отстал потом?
— Да, — соглашаюсь я, не решаясь уточнить, что это не он отстал, а я перестала рассказывать родителям о своих проблемах, потому что было стыдно, что не могу за себя постоять. Ну а говорить о том, что этот оболтус теперь не дает мне покоя не только в институте, но даже во сне, вообще не стоит.
— Наверное, тоже влюблен был, — продолжает между тем папа.
— Наверное, — киваю, а память в ту же секунду подбрасывает воспоминание, где серо-голубые глаза прожигают насквозь: «Да как ты не понимаешь, что я просто люблю тебя! Засыпаю с твоим именем и просыпаюсь с ним. И каждый день живу с мыслью, что когда-нибудь решусь…». Сейчас его слова воспринимаются по-другому.
— Так что Вера, знай: сильнее всех любит тот, кто больше всех злит!
Я кошусь на папу и не могу поверить, что это он говорит. Мой интеллигентный папа? Само спокойствие и рассудительность? Ради этого разговора стоило не спать ночь!