Ненависть и ничего, кроме любви
Шрифт:
— Стой-стой, — приговаривает грубая женщина, но все же поддерживает меня за предплечье, а, видимо, Олег накидывает мне на плечи пуховик.
Люба буквально тащит меня к большим дверям, над которыми крупными буквами с облупившейся краской написано «приемный покой». Не замечаю холода, а чувствую разницу температур лишь когда прохожу в небольшое душное помещение.
— Тут комплект, — сообщает Люба дежурной медсестре — молодой и приятной на вид девушке в лиловом медицинском костюме, — давления нет, тахикардия, аритмия, обезвоживание. Короче, наглоталась мочегонного.
— Девушка,
Впервые я не только слышу, но вижу второго фельдшера — это молодой мужчина, которому на вид не более сорока лет с обычным усталым лицом и нависшими над глазами тяжелыми и густыми бровями.
— Не переживайте, — обращается он ко мне, — это все лечится. Главное, что не совершили ничего непоправимого.
— Спасибо, — говорю я, а он вдруг кладет руку мне на плечо чуть сжимает и улыбается. И это неимоверно теплая и добрая улыбка, отеческая.
— Ну, оставляем тебя Оленьке, — говорит Олег, — она хорошая девушка, позаботится о тебе!
— Спасибо, — повторяю снова, а Олег опять улыбается и потом уходит вслед за шумной Любой.
— Паспорт с собой? — спрашивает девушка, которую Олег назвал Оленькой, — родственникам нужно позвонить?
— Паспорт в сумке, папе уже позвонили, он сейчас приедет и полис привезет.
— Давайте пока оформимся с паспортом, а там может и папа Ваш подойдет, — предлагает девушка, улыбаясь.
У нее приятный, тонкий голосок и добрая улыбка. Оленька забирает мой паспорт, возвращается за стеклянную перегородку и несколько минут что-то упорно настукивает на клавиатуре, а после задает мне ряд стандартных вопросов о семейном положении, вредных привычках, аллергиях на лекарства и многом другом.
Через какое-то время приходит и врач — женщина в возрасте со строгим лицом и рваными привычками — резкой походкой заходит в приемную, резко разговаривает с медсестрой, так же резко и порывисто забирает у нее документы и не менее резким взглядом смеряет меня, скрючившеюся на кушетке.
— Встать можешь? — грубо обращается она, а у меня сил хватает лишь на то, чтобы кивнуть, — идем!
Я медленно поднимаюсь, контролируя, чтобы не начало темнеть в глазах и следую за ней. Правда, недалеко — буквально за угол в небольшой кабинет со столом, кушеткой, каким-то старым комодом и обычными больничными весами — теми самыми, которые стоят во всех бюджетных учреждениях в каждом медицинском кабинете — белые и звякающие, с металлической линейкой и гирькой.
— Раздевайся и вставай, — приказывает врачиха, — до нижнего белья, — уточняет она, видя мое сомнение.
Под ее острым недовольным взглядом чувствую себя некомфортно, но все же послушно разуваюсь, снимаю свитер и джинсы и встаю на шатающуюся платформу. Врачиха с еще более недовольным видом обходит меня с лица и производит стандартные манипуляции с весами, потом окидывает меня странным взглядом, и снова смотрит на весы.
— Сорок три с половиной, — выносит она вердикт, — одевайся и возвращайся в приемный
Дверь хлопает прежде, чем я успеваю что-либо ответить, а когда возвращаюсь в приемную, то нахожу там взволнованного папу.
— Вера! — кричит он, едва завидев меня, — что случилось?
— Пап, все почти в порядке.
— В каком порядке, Вера? Мне уже девушка все рассказала! Зачем ты наглоталась таблеток?
— Пап, я не наглатывалась, — устало отвечаю я, и он, видя мое состояние, немедля тянет мое послушное тело к лавочке, — я выпила четыре штуки, чтобы вывести жидкость из организма.
— Я так и знал, что твое похудение до добра не доведет!
— Пройдемте, — к нам подходит Оленька со стопкой документов в руках.
— Ты можешь идти? — тут же спрашивает папа.
— Разумеется, я же как-то сюда пришла.
Но папа все равно подхватывает меня под локоть и не спеша ведет вслед за Оленькой. Преодолевая длинные коридоры, заворачивая то направо, то налево, то поднимаясь по лестнице, мы, все же, приходим на этаж с надписью — терапия. Оленька передает нас с папой еще одной медсестре на приемном пункте, которая спустя десять минут заполнения каких-то документов, когда я уже из последних сил стою на подкашивающихся ногах, проводит нас в одну из палат.
— А можно нам отдельную палату? — спрашивает папа, едва видит, что моя кровать стоит аккурат между еще двумя, занятыми старушками, а в самой палате витает неприятный аромат лекарств.
— Одиночных нет, есть на двоих, — лениво отзывается медсестра, — но можно положить ее одну, — красноречиво намекает она.
Уж не знаю, сколько это стоило папе, но на этот раз нас приводят в новую, более просторную и свежую палату с двумя современными кроватями, телевизором, холодильником и чайником.
— Располагайтесь, — уже дружелюбнее говорит медсестра, — сейчас подойдет доктор.
Я так рада, что снова могу принять горизонтальное положение, что сразу же укладываюсь на ближайшую койку, а папа стягивает с меня ботинки.
— Плохо? — заботливо уточняет он.
— Нет, я спать хочу.
— Так, — у меня сердце замирает от громкого хлопка, с которым дверь ударяется о стену, когда заходит доктор.
На этот раз мужчина — папин ровесник.
— Воронова Вера Викторовна? — спрашивает он, но не дожидается ответа, — я Ваш врач — Сергей Петрович Левшин. Что же вы, Вера Викторовна, мочегонными балуетесь? И часто?
— Нет, — тяну я, припоминая, когда я прибегала к ним в последний раз.
— Вы отец? — обращается он к папе.
— Виктор, — представляется мой папа, и мужчины жмут друг другу руки.
— Давайте говорить откровенно, — присаживаясь на угол моей кровати, начинает доктор. Вид он принимает суровый и устрашающий, — Виктор, обращаюсь к Вам, как к лицу ответственному. Состояние Вашей дочери близко к критическому. Вес сорок три килограмма, индекс массы тела стоит на границе между недостаточной и выраженным дефицитом. Этот индекс при ее росте и весе равен шестнадцати. При таком положении вещей, с учетом прочих симптомов, ставится диагноз — анорексия.