Ненависть к тюльпанам

Лури Ричард

Мне дьявольски не везёт на этом свете! Годами я ожидал, чтобы хоть кто-нибудь пришёл ко мне, — какой-нибудь полицейский, или охотник за нацистами, или историк, или журналист, гоняющийся за новыми фактами и надеющийся пристроить своё имя к посмертной славе этой погибшей девочки. Но никто из них не появился! Никто даже не приблизился!

По прошествии десятилетий никто реально не пытается обратиться к изучению тех страшных времён, особенно сами голландцы! Они, кажется, удовлетворены сложившейся ситуацией.

Три четверти голландских евреев были отправлены на смерть! Больше, чем в фашистской Италии!

Однако благодаря Анне Франк страна имеет репутацию героической, сопротивлявшейся, гуманной! Зачем же копаться в прошлом? Зачем арестовывать какого-то старого голландца и вскрывать эту банку с вонючими червями, особенно сейчас, когда толпы растрачивающих свободное время туристов приезжают понюхать тюльпаны и взглянуть на картины Рембрандта?

* * *

Некоторое время мы просто сидели в молчании. Теперь наша беседа была уже не для пива. Я вышел на кухню и вернулся с бутылкой джина.

После первого глотка я спросил:

— Так говорила ли наша мать когда-нибудь обо мне? Рассказывала ли она вообще какие-то истории о моей жизни?

— Конечно же, рассказывала, конечно! Многое из того, что ты рассказал мне, я уже слышал от неё. Например, как она была счастлива, когда ты принёс домой мыло. Она говорила, что это был единственный действительно счастливый момент, который она помнила за всю войну! Она рассказывала о банке из-под какао, в которую ты бросал заработанные деньги, и как она была горда тобой тогда! И как она была обеспокоена, когда дядя Франс поймал тебя и другого мальчика… — как его звали?

— Кийс.

— Да, Кийса, когда вы подсыпали песок в немецкий военный грузовик. Нет-нет, она рассказывала о тебе! Конечно, это случалось гораздо реже после рождения моей сестры, и ещё реже, когда она заболела… Ведь ей было только сорок четыре, когда она умерла! Мы оба, ты и я, прожили намного больше, чем любой из наших родителей! — Печаль заполнила глаза Уиллема, сменив всё ещё бывшую в них настороженность.

— Наш отец никогда не вспоминал ни о тебе, ни о нашей матери! — сказал я. — По-видимому, он считал вас обоих единым существом, бросившим его в самый худший час его жизни. Он держал фотографию, твою и брата, на столике около своей постели, но она была повёрнута так, чтобы только медсёстры и посетители могли вас видеть.

Я заметил, что сделал ему больно, но такова была правда.

— Я был для него всем, что у него осталось, — продолжал я, — и, по крайней мере, мне досталось то, чего я всегда жаждал — его любовь, его внимание! Но досталось таким ужасным путём, который не мог принести мне счастья. Однако лучше так, чем совсем ничего, и он тоже был для меня всем, что я имел! Я приносил ему его любимые сэндвичи стейк тартар и даже давал несколько глотков пива из бутылки, спрятанной под курткой. Пришёл мой черёд давать ему глотнуть пива!

— Тебе известны такие события, — сказал Уиллем, уставившись на свой стакан с джином и покачивая головой, — какие я не мог бы когда-нибудь вообразить! Например, как я дрался с Яном в парке за еврейские звёзды…

— А ты знаешь, я прочёл недавно книгу о немецкой оккупации — хорошую книгу, — так вот там сказано, что многим детям нравились эти звёзды, — они считали, что выглядят с ними красивее!

— А

ты прочитал книгу Анны Франк, её дневник?

— Подожди! Ты сказал, что наша мать говорила с тобой обо мне, рассказывала про меня, но все истории, которые ты упомянул — про мыло, про жестянку из-под какао, про Кийса, — были те, которые я сам только что тебе сообщил! Как же поверить, что моя мать что-то говорила обо мне, если ты просто повторяешь мои собственные рассказы? Я хочу, чтобы ты вспомнил что-то другое, рассказанное ею!

Уиллем выглядел очень обеспокоенным, но трудно сказать: из-за того, что был пойман на лжи, или же от опасения не вспомнить по требованию что-то из её рассказов.

— Это было так давно… — начал он, глядя в сторону, — дай мне подумать. Я уверен, что-то вспомнится!

Чтобы дать ему время подумать, я поднялся и прошёл в спальню, где взял «Дневник» Анны Франк и очки. В книге было полно цветных бумажных закладок, отмечавших отдельные эпизоды, и на некоторых полосках были даже сделанные мною заметки.

Я выходил только на минутку, но Уиллем, казалось, был напуган моим возвращением.

— Ну как, удалось? — спросил я.

— Пока нет!

— Говорила ли наша мать что-нибудь о своём брате, нашем горячо любимом дяде Франсе? — спросил я без особого интереса, лишь желая расшевелить его память.

— Видишь ли, я не могу припомнить, чтобы она хоть когда-нибудь говорила о нём! Кажется, она упоминала, будто он отправился после войны в голландский Индокитай, но я не уверен в этом. А что тебе известно?

— Ничего. В сорок пятом он уехал пожить у своих друзей на юге Голландии, и больше о нём не слышали.

— Подожди, это напоминает мне… — встрепенулся Уиллем, садясь прямее на своём стуле.

Он проделал несколько мелких манипуляций со своими очками, пока не расположил их так, как требовалось. Вероятно, это была профессиональная привычка, какая бывает у парикмахера, приглаживающего волосы.

— Мы переехали из Канады в Орегон, а затем в Калифорнию. Нашей матери там понравилось. Она говорила, что очень полюбила Калифорнию, потому что там ничто не вызывало у неё воспоминаний о Голландии: ни климат, ни что-либо иное.

Однажды я пришёл домой из школы и нашёл её сидевшей у кухонного стола с чашкой кофе, из которой она изредка отпивала, глядя куда-то в пространство. Она выглядела так, будто плакала или может заплакать в любую минуту. Я положил руку ей на плечо и спросил — всё ли в порядке?

Она кивнула утвердительно, но наклоняла голову слишком быстро и слишком много раз.

Я понял, что она думает о Голландии и о войне, но вряд ли погода могла напомнить ей об этом: стоял очередной прекрасный калифорнийский день с безоблачным голубым небом, 35 градусов тепла. «Сегодня день рождения Йона, — сказала она, — и я вспоминала его! Какой он был смелый во время войны, зарабатывал деньги, добывал яйца… А я… я никогда не говорила ему, какой он смелый! Я только думала так, потому что его отец свирепел из-за него, считая, что Йона не следовало поощрять в его смелости, а то он опять совершит что-нибудь глупое и опасное! А хуже всего то, что я так и не сказала ему, что не виню его в смерти маленького Яна. Я никогда не сказала ему этих слов!» И тут она стала плакать.