Необитаемый город
Шрифт:
— То есть вас устраивает просто играть с вымышленными друзьями?
— Замолчите! — Рука дергается, но мне удается ее удержать.
— Не злитесь на меня, — говорит он. — Вы ведете себя как ребенок. И потом, если бы вы не хотели выздоравливать, то не разговаривали с доктором Джонс.
— С доктором Джонс?
— С Линдой, — произносит он с неприязнью, словно одно это имя вызывает у него отвращение. — Она королева психиатрических хиппи и проповедник всякой бессмысленности вроде «почувствуйте себя хорошо». Но с вами ей явно удалось добиться некоторых успехов благодаря индивидуальным и групповым занятиям, на которых вы, очевидно, смогли глубоко погрузиться
— Она помогает мне.
— Да? В чем? В убийстве вашей подружки?
— Замолчите!
— Вы хотите ее потерять? Неужели я неправильно понял весь наш разговор до этого момента?
— Послушайте! — почти кричу я, поворачиваясь к нему и впиваясь в него полным ненависти взглядом. — Люси — единственное, что я любил во всем этом мире, а теперь ее нет, и я полагаю, у меня есть право переживать из-за этого. Но потеря Люси — это та цена, которую я плачу за то, чтобы расстаться с целой ордой монстров, инопланетян и бог знает кого еще, кто поселился в моей голове. Я почти год скрывался от всемогущих заговорщиков — безликих — и теперь впервые могу перестать прятаться, потому что знаю — бежать мне не от кого. Никаких безликих людей, никаких гигантских личинок, никаких призрачных шумов в коридоре. Что касается… Я даже не могу смотреть телевизор, Ванек. Я с трудом выношу езду в машине из-за страха, что через стереодинамики кто-то влезет в мой мозг. У меня сердце разрывается при мысли о том, что я потерял Люси, но если таковы условия сделки… если теперь у меня будет реальная жизнь, достойная работа и, может быть, когда-нибудь даже настоящая девушка, то какое вы имеете право обвинять меня? — Откидываюсь на спинку и киваю, а когда он начинает говорить снова, тут же возвращаюсь к словесным выкрутасам. — Если бы вы хоть вполовину были так хороши, как Линда Джонс, я, возможно, пришел бы к своему нынешнему состоянию много лет назад и избежал бы массы неприятностей.
Я смотрю на него, тяжело дыша. Как он ответит на мой вызов? Я бесконечно измотан, изношен, побит и полон ржавых дыр, как старый автомобиль на свалке. Глаза болят от света, ушам больно от звуков, и от каждого движения загораются мышцы — это действует молочная кислота усталости и напряжения. Моя дозировка кветиапина доведена почти до максимума, и тело уже не может воспринять больше.
Доктор Ванек спокойно смотрит на меня и ничего не говорит, пока я наконец не отворачиваюсь в изнеможении.
— Вас посадят в тюрьму, как только вам станет получше, — произносит он. — Вас лечат для того, чтобы отдать под суд.
Я не отрываю глаз от пола.
— Каждое ваше слово убеждает их, что вы — убийца. Вы идеально подходите под психологический портрет: рассерженный молодой человек, без друзей и практически без семьи; с параноидальными комплексами преследования; убежденный, что источник всех неприятностей — безымянные, безликие люди, которые следят за каждым его шагом. Майкл, кто жертвы? Соседи, которые вас дразнили? Учителя, которые вас третировали? Как просто было убедить себя, что они — часть «плана», цель которого — ваше уничтожение. И как легко было, отказав им в человеческих качествах, забрать их жизни, изуродовать лица и продемонстрировать миру, что они такое на самом деле.
— Это неправда.
— Я знаю, что это неправда! — кричит он, пугая меня своей яростью. — Но что вы делаете, чтобы доказать это? Где вы находились тогда?
— Не помню.
— Вы должны вспомнить! Должны предъявить алиби, или вас посадят под замок до конца жизни. А может даже… В нашем штате есть смертная
— Я не помню. Так, какие-то отрывки, да и они, вероятно, нереальны… Я был дома, был на работе, был… Где-то в пустом месте.
— Пустом?
— Одни дома, а в них никого. Целый город пустых домов.
Он молчит некоторое время.
— Расскажите еще.
— Я больше ничего не знаю! — На нас начинают поглядывать. — Помню, как пришел в себя в больнице, а все, что до этого, — сплошной туман, словно большая черная дыра в голове. Я вам уже говорил: это последствия томографии — они залезли в мою голову и все там перекорежили…
— Кто залез, Майкл, если вы утверждаете, что безликие — иллюзия?
— Я… — Смотрю на него, не зная, что сказать. Нет никаких безликих людей и таинственного Плана, никто не контролирует мои мысли через все случайно оказавшиеся поблизости сотовые телефоны. Если электронные приборы безопасны, то безопасен и томограф. Я больше не могу объяснять мои проблемы заговором.
— Майкл?
— А что, если вы правы? — шепчу я. — Что, если я и есть убийца?
— Нет, вы не убийца.
— Вы этого не знаете. — Я оглядываюсь, внезапно обеспокоенный мыслью о том, что кто-то может слышать наш разговор. Несколько пациентов смотрят на нас, но они находятся в дальнем углу комнаты, вокруг никого. Наклоняюсь к нему. — Вы сами сказали, что я подхожу под психологический портрет и не могу объяснить, где находился две недели. А может, и больше. Если я способен на шизофрению, кто знает, на что еще я способен?
— Шизофрения — это не то, на что можно быть способным, — говорит он. — Это болезнь. Вы ее не совершаете — она настигает вас. А теперь попытайтесь вспомнить про те дни…
— Мне двадцать лет, — прерываю его. — Дело не только в двух неделях. Разве я могу отчитаться за все эти годы? Вы опишете каждую минуту двадцати лет?
— Думаю, вы бы запомнили, если бы убили кого-нибудь и изуродовали его лицо.
— Может, да, а может, блокировал бы это событие — выборочная память… — Я ищу подходящее слово. — Подавленные воспоминания…
— Диссоциативная амнезия, — подсказывает Ванек. — Хотите сказать, факт убийства был настолько травмирующим, что мозг вытеснил все из памяти?
— Это возможно.
— Глупость. Подавленное воспоминание как неврологическая функция имеет целью защитить вас от того, что с вами происходит; то, что вы совершаете по своей воле, в соответствии со своей природой, не настолько вам чуждо, чтобы так сильно потрясти психику.
«Не настолько чуждо, чтобы с такой силой потрясти психику…» Что-то в его высказывании напомнило мне о Люси и о ее последних словах: мой мозг не позволяет ей делать ничего невозможного, например пройти сквозь охранника. Если мозг создает какую-то иллюзию, то он отвергает любые потрясения, которые могут ее разрушить. Но в системе есть изъян, серая зона, в которой иллюзия может доходить до того предела, когда реальность начинает вмешиваться.
— А если я решил, — говорю медленно, — что убийство — это хорошо, может, даже высоконравственно, и понял свою ошибку, когда дело было сделано?
Ванек поднимает бровь:
— Полны решимости предъявить себе обвинение?
— Я не хочу быть убийцей, но вынужден думать об этом. Что, если мой мозг, считая безликих реальностью, решил, что на мне лежит обязанность спасти мир, уничтожив опасность? И вот я принялся за дело, а когда попытался их разоблачить, то понял, что все это — игра воображения; иллюзия рассеялась, а травма вынудила память подавить это воспоминание.