Необязательные отношения
Шрифт:
— Зачем?
— Чтобы понять, как неведом и мир, и сам человек.
— Зачем?
— Это вызов. Жить должно быть интересно.
Лаврова отдавала свои знания щедрым потоком, рассыпала их из рога изобилия своей памяти. Ей хотелось отдать как можно больше и быстрей, словно времени у нее было в обрез.
Глава 15
Из школы высыпала галдящая толпа одинаково одетых детей. Навстречу Лавровой летел, самолетиком расставив руки, маленький ребенок, одетый по-взрослому, в строгий костюм и галстук с рисунком. Синий галстук скособочился,
— Привет, — сказала она. — Шла мимо. Дай, думаю, отведу в изостудию.
— Здорово! — Он поднял голову.
Под правым глазом намечался фонарь, верхняя пуговица у рубашки была оторвана, хохолок воинственно топорщился петушиным гребнем.
— Доложите обстановку, полковник, — приказала Лаврова. — Со щитом или…
— Со щитом! — гаркнул полковник и победоносно задрал кулак вверх. Костяшки пальцев были ободраны.
— И кого вы щитом?
— Сишников! Они Пузо били. А мы их за Пузо отдубасили, отплющили и под конец закатали! — Мальчик энергично забоксировал воздух.
— За Пузо? — удивилась Лаврова — Вы же его презираете.
Пузом был одноклассник Никиты, пария и изгой, безответный объект классного террора. С ним никто не дружил, не разговаривал, его не замечали.
— Представляешь! — удивлялся Никита — Ему Дервиш стул на ногу поставил и сел. Случайно! Дервиш даже внимания не обратил. А это Пузо… — Никита задохнулся от возмущения, — терпело и ревело три часа, вместо того чтоб по шее дать!
— Кому дать? — спросила Лаврова. — Дервишу?
— Ну.
— А потом вы всей толпой навалитесь и таким же образом обучите Пузо вежливости?
— Нет.
Лаврова склонила голову и прищурилась. Ребенок сделал честные глаза и ушел в несознанку.
— Все равно интересно, почему вы Пузо защищали?
— Как ты не понимаешь? — возмутился ребенок. — Это же наше Пузо, а не ихнее!
— Их, — машинально поправила Лаврова.
— Я так и сказал! И знаешь. Не пойду я в изостудию. Надоело!
— Почему?
— Потому! Надоело рисовать всякие кубы и кувшины!
— Ты ведь уже так много узнал. Что такое светотень, перспектива…
— Фигня! Я и раньше все знал. Я буду комиксы рисовать, там это не нужно.
— Даже в комиксах все персонажи имеют, тень. Это только начало. Все художники начинали с малого, много работали и постоянно учились. Всю жизнь. Учиться живописи и заниматься искусством, особенно в давние времена, было очень опасно. Тогда не создавали изостудий, где все преподносят на блюдечке. Понимаешь? Очень опасно!
— Почему опасно? — попался в ловушку ребенок. Лаврова про себя улыбнулась.
— Во времена господства инквизиции художник, надев маску и плащ, под покровом ночи тайком пробирался темными переулками к окраине города. К мрачному зданию, где в подземелье скрывалась покойницкая, — тихо, как заговорщик, рассказывала Лаврова — Художнику это было нужно, чтобы живопись получалась правдивой. Чтобы научиться достоверно передавать характер своего героя, его настроение и даже судьбу. Ты только представь, в промозглом холоде и мраке покойницкой, освещенной единственным факелом, он изучал строение мертвого тела, и его свидетелями были
— И что тогда? — глаза ребенка горели.
— Сжигали на костре дотла, до крошечной горстки праха, за богопротивную ересь. Без жалости и раздумий. Его воображение и руки умирали вместе с ним. Но! Его гений, несмотря ни на что, пробивался через толщу столетий.
— Так было со всеми?
— Со многими, — без стеснения преувеличила Лаврова.
— Зачем тогда они на это шли?
— Иногда любимое дело и жажда знания становятся важнее жизни. А иногда просто нельзя иначе. Например, искусство и яды в Средневековье были неразделимы. В скрипториях монахи писали священные тексты чернилами, состоящими из медного купороса, они подчеркивали строки киноварью, полученной из ядовитой ртути. Монахи украшали крыши монастырей черепицей, блестящей и желтой от окиси свинца, выкладывали крытые галереи шифером цвета ядовитой зеленой меди. Свинец, ртуть, медь, свинцовый сурик — сильные яды, они входили и в состав красок. Церковные художники осветляли стекло ядовитым мышьяком, расписывали витражи свинцовыми белилами, золотом, сублимированным с ртутью, оранжевым суриком, зеленым синоплем. Те, кто занимался этим всю жизнь, погибали в страшных, невыносимых мучениях. Но они знали, что выполняли свое дело не зря. Их искусство и слава живут целые тысячелетия!
— Во дают! — восхитился обманутый ребенок. — А сейчас?
— Сейчас для художника самым опасным и самым заманчивым является он сам.
— Как это?
— Узнаешь, — загадочно сказала Лаврова и оставила очарованного странника блуждать в тайных лабиринтах света и тени его собственного воображения.
Умерла баба Иня. Кафедра собрала деньги, потому как у бабы Ини не было ни копейки. Князев дал столько, сколько все остальные, вместе взятые. Ее сослуживцы пришли в скромную, бедную, очень чистую маленькую половинку покосившегося частного дома на окраине. Здесь их встретили только две соседки бабы Ини, старые, как и она сама. Они обмыли покойную, одели ее в лучшую одежду.
Баба Иня лежала в гробу, который был больше ее раза в два. Она казалась такой маленькой, такой сухонькой, будто умерла как старое деревце без полива. На ее морщинистом лобике склеились волосинки, не убранные под платок. А само лицо было умиротворенным, словно умерла она во сне.
— Так рыдал, зверь проклятый, — причитала соседка — Выл, как собака поганая. На коленях стоял, головой о пол бился.
— Руки на себя наложить пытался. Враль! — вторила вторая. — Разве он на себя руку подымет? Только на мать подымал без зазрения.
Никто на кафедре не знал, как живется бабе Ине. Она никогда не рассказывала. Сына только жалела за то, что пьет.
— Непутевый мой Ленька Бедный мой бедный. Как он один останется? — вздыхала она.
Муж бабы Ини погиб в сталинских лагерях. Она родила сына в лагере. После освобождения осталась в Казахстане, переехав из Караганды в Алматы. Воспитывала сына одна на крошечную зарплату. Лаврова не знала, почему баба Иня не вышла второй раз замуж. Наверное, продолжала любить мужа, фотография которого, желтая, с обтрепанными краями, висела над ее кроватью.