Необязательные отношения
Шрифт:
Так получилось, родной сын бабы Ини ее убил. Ударил обухом топора, как принято отправлять на тот свет старушек. Неизвестно, видела ли баба Иня убийцу в последние свои минуты. Наверное, нет. Иначе ее мертвое лицо не выглядело бы таким спокойным и безмятежным. Ее сына забрали прямо из дома, где он рыдал над маленьким бездыханным тельцем своей матери.
Лаврова бросила на гроб бабы Ини горсть земли.
«Вот и все, — подумала она. — Пройдет немного времени, и мы ее забудем».
Поминки прошли тихо. Бедный сын бабы Ини остался один-одинешенек.
Лаврову,
Лаврова боялась, что ее будет мучить мертвая баба Иня, и она попросила соседку поставить в церкви свечку за упокой ее души. Сама Лаврова в церковь не ходила. В детстве ее не окрестили, а потом креститься было бы святотатством. Лаврова обходила Божий дом стороной, как дьявол. Ей нужно было выполнить обязательное условие. Пройти все круги ада и чистилище. Маленький чужой мальчик стал ее чистилищем.
Лаврова теперь каждые выходные, и не только их, проводила в доме Минотавра. У нее там даже появились свои тапочки, белые, пушистые, теплые-теплые. У Лавровой всегда мерзли ноги. Она приезжала в пятницу или субботу и возвращалась к себе в воскресенье. Минотавр не всегда бывал дома. Может, он проводил время на боях без правил, курил кальян в восточных кофейнях, пил виски в ночных клубах или ночевал в своей квартире с чужими женщинами без имени и лица.
— Среди художников есть гении разума и гении чувства, — рассказывала Лаврова Никите, — но, несмотря на это, живопись, как и музыка, действует на людей, прежде всего будоража их чувства.
Она приводила в пример литовского художника Чюрлениса, который писал музыку кистью. Лаврова рассказывала о том, что на картину надо долго смотреть и слушать ее, потому что у каждой картины есть своя мелодия, но она может меняться в зависимости от настроения или характера зрителя.
— Угадай мелодию этой картины, — предлагала она — Что скажешь?
Лаврова любила оставаться наедине с Никитой, Минотавр ее стеснял.
— Давай слушать дождь. Под него хорошо мечтать, — говорила она, глядя на падающие с крыши капли.
Они с Никитой усаживались у окна и, положив руки на подоконник, смотрели на тусклый, холодный стеклярус дождя, на робкий краешек солнца, на глянцевые листья в зябких пупырышках влаги, мокрую блестящую траву, усыпанные сбитыми листьями скамейки.
— О чем ты мечтаешь?
— Так. Ни о чем, — отвечал Никита.
Когда солнце появлялось, над черной влажной землей поднимался пар ее дыхания; свет от солнечных лучей закручивался и тек прозрачным потоком по белым стенам дома. То тут, то там вспыхивали и гасли капли дождя, семафоря солнечными зайчиками вслед уходящей грозе. На небе, от облака к облаку, от счастья к счастью, невидимый диспетчер сводил семицветные мосты. Нужно было скорее загадать желание, чтобы оно исполнилось.
—
— Когда я вырасту, мы с тобой улетим в дали дальние. По-настоящему. Не в мечтах.
— Я буду тебя ждать, — серьезно сказала Лаврова.
— А ты что загадала?
— Чтобы ты никогда не боялся начинать все сначала.
— Расскажи мне сказку о летающем счастье, — попросил ребенок перед сном.
Лаврова рассказала ее любимую сказку о летающем счастье Абу-Гассана.
— Вот дерево этот Абу-Гассан! — воскликнул ребенок. — Надо же было загадать такую фигню! Голубь с выколотым глазом из моря! Придумал бы медузу какую-нибудь или рыбу, как счастье сказало.
— Глупый ты. Дело в другом. Нельзя испытывать свое счастье вечно. Оно может умереть от истощения.
— И что тогда будет?
— Потерявшего счастье ждет наказание, которое не может вынести человеческая душа. Человек станет скитальцем и изгнанником, и никогда и нигде не найдет он покоя, одинокий и никому не нужный. И никто не будет нужен ему самому.
— Ты же говорила, что счастье возвращается. Оно отдыхает и греется в теплом облаке.
— Если в это не верить, то жить не стоит.
— Мое счастье никуда не денется! — сказал счастливый ребенок.
Лаврова чмокнула его в нос, он обнял ее руками за шею. Они еще так посидели немного.
Зачем говорить ребенку, что счастье тоже бывает виновато. Задурит голову, ты расслабишься и привыкнешь к нему, а оно поматросит и бросит.
К Лавровой пришел Стас. У него в руках был завернутый в бумагу прямоугольник.
— Это тебе от Кости. На память, — он протянул Лавровой пакет.
— Что с ним?
— Он уехал. Куда, не сказал.
Лаврова молчала. Стас потоптался в прихожей.
— Он себя потерял. Писал только глаза. Как ненормальный. Твои глаза. Он говорил, что в них печаль всего мира.
Лаврова снова ничего не сказала.
— Лучше бы вы не знакомились.
— Да.
— Зря ты так. Были бы вместе, он бы тебя всю жизнь на руках носил.
— А я ходить хочу, — возразила Лаврова и закрыла за Стасом дверь.
Она развернула бумагу и поднесла подарок к окну. Узорчатый рисунок стеклянного холста, преломляя солнечные лучи, вспыхивал и разгорался радужным бенгальским огнем. На хрупком полотне Лаврова увидела живую белую птицу. Ее голова была гордо поднята, белоснежные перья отливали в тени голубым, на солнце — янтарем, когти переливались каплями жемчуга. Она стояла на травяном ковре из неоновых звезд незабудок, сиреневых юбочек фиалок, молочно-белых султанов ландышей и шафрановых рылец под синими чепчиками крокусов. В нежно-голубое прозрачное небо поднимались золотисто-белые пушистые шары одуванчиков. Птица расправила огромные сильные крылья, собираясь взлететь. Она смотрела в небо, в самую вышину, откуда звала к себе открытая, теплая, солнечная ладонь. У белой птицы были глаза Лавровой.