Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
– От водочки, отец...
– Ну ладно, от водочки, - покорно вздохнул он.
– Ну, а неужто все от водочки? Неужто так ничего во мне не осталось, кроме что от водочки? Осуждаешь меня. Хоть и умна, а не приметлива. Давно уж и водочки нет. Все вроде смеси горючей из-под грузовика.
Павлик перебил отца:
– Если не хочешь занимать у Витиной мамы, то давай я попрошу у Арсения Романыча? Он даст.
– Вот верно, сынок: он даст, он - блаженный.
– Попросим, если денег не хватит, только если не хватит, - решила Аночка.
Понемногу все устраивалось,
Только на третье утро доставили тяжелый гроб из сырого, пахнувшего свежей смолой дерева. Витя Шубников смотрел из уголка, как мертвую сняли со стола, опустили в гроб и потом стали поднимать гроб на стол.
– Пособи, - позвал Павлик Витю, и Витя, заставив себя оторваться от своего укромного угла, подбежал к ногам Ольги Ивановны, сунул руки под днище гроба и натужился изо всей мочи. Он сейчас же почувствовал, что пальцы приклеились к невыструганной доске, и когда гроб установили, он испуганно и долго оттирал от пальцев смолу, и чем дальше тер, тем сильнее слышал скипидарный запах гроба.
К выносу собралось неожиданно много людей, но почти все остались у ворот, и провожать пошел маленький кружок. Были поданы дроги.
– Все очень прилично, - бормотал сам себе Парабукин, когда тронулись в путь, - Ольга Ивановна была бы довольна. Спасибочка сказала бы тебе, Тиша.
В это время он вспомнил, что из экономии кладбищенские могильщики наняты только вырыть яму, а хоронить придется самим, и требуются заступ и молоток. Шествие остановилось на перекрестке улиц, и Павлик с Витей побежали назад - разыскивать по соседям нужные вещи.
Было безветренно, наступала духота, город словно примирился с знойными днями и каждым своим дюймом слышал, как раскаляется бело-голубое небо. Все стояли молча позади дрог. Катафальщик в запачканном кремовом балахоне сердито взмахивал рукой, отгоняя шершня от лошади, которая мученически мотала головой.
На поперечной улице показался автомобиль. Он со всей скоростью шел в гору и, долетев до перекрестка, остановился. Процессия должна была бы продвинуться, чтобы дать дорогу, либо автомобилю пришлось бы заехать на тротуар. Но тут в открытом кузове машины невысоко поднялся человек и, как будто в нерешительности, обнажил темноволосую голову. Потом он распахнул дверцу, выскочил на мостовую и поспешно зашагал к дрогам.
Аночка узнала Кирилла. Он подошел прямо к ней, сильно сжал протянутую ему руку и постоял, несколько мгновений ничего не говоря. Продолжая держать руку, он сказал очень быстро и негромко:
– Я хотел проводить вашу мать, но невозможно: у меня срочные дела. Вы извините.
Она высвободила руку из его горячих пальцев.
– Спасибо.
Она не глядела на него, но заметила, что он стал центром внимания. Взор Веры Никандровны выражал одобрение. Стоявший поодаль Дорогомилов напряженно следил за Кириллом: он помнил его мальчиком
– Почему нет?
– пожал плечами Мефодий и продекламировал: - Мирно в гробе мертвый спи, жизнью пользуйся живущий.
Но Цветухин опоздал со своим намерением: мальчики прибежали с заступом и молотком, и дроги опять тронулись.
Кирилл простился с Аночкой:
– Нужна будет какая помощь - скажите маме, она мне передаст. Я вас очень прошу, - добавил он с неловким движением к ней, будто остерегаясь, что его услышат.
Она наклонила голову.
Кирилл сделал с ней рядом несколько тихих шагов и потом быстро вернулся к машине. Он велел выехать на самый перекресток и остановиться. Упираясь коленом в сиденье, он стоял все еще с открытой головой и глядел вслед удалявшейся процессии. Вдруг он заметил, как Аночка на один миг обернулась, и в солнечном блеске поймал ее далекий взгляд. Он посмотрел еще секунду, потом сел, приказал шоферу ехать:
– Скорее. Я опаздываю.
Он вынул часы и долго держал их перед глазами в качающейся от езды руке, не видя или не понимая - который час.
На кладбище у открытой могилы Парабукин засуетился. Он подходил ко всем по очереди, собираясь о чем-то спросить, но только заглядывал в лица и тотчас отшатывался. Мефодий придержал его за локоть.
– Ты что?
– Она ведь у меня верующая, - шепнул ему Парабукин.
– Отпеть, что ли, хочешь?
– спросил Мефодий так, что кругом услышали.
– Суета, суета, - сказал Парабукин, точно без памяти, - а неудобно перед ней, а?
Он робко глянул на дочь. Аночка посоветовалась с Верой Никандровной. Они решили, что отцу не надо перечить.
Он скрылся между крестов и через минуту привел худощавого батюшку в скуфейке и эпитрахили. Сняли крышку с гроба и ближе обступили его. Помахивая пустым кадилом, батюшка начал панихиду. Голос у него был высокий и будто доносился сверху. Сильнее стало слышно птичье верещанье в крупной листве калифорнийского клена, простертого за недалекой оградой, и бубенцы кадила в тон откликались птицам.
Дорогомилов держался между Павликом и Витей. Косматая голова его была вздернута к небу, казавшемуся здесь вознесенным необычайно далеко. Мефодий растрогался и на катавасии "Молитву пролию ко господу" принялся подпевать обрывчивой октавой.
Когда с покойницей прощались, батюшка, глядя на ее расшитый гладью убор, спросил горестно и сожалительно:
– Платочек с ней пойдет?
– Да, - тотчас ответила Аночка и стала перед батюшкой, чтобы загородить от него гроб.
– Все с ней пойдет, все с ней, - опять забормотал Парабукин.