Необыкновенные приключения юных кубанцев
Шрифт:
— Сам ты баран! — Андрею не нравилась бесцеремонноить, с какой тот разглядывал её сверху донизу; встал между ними. — Отвали, чё уставился, как кот на воробья…
— А шо, низ-зя? — Перевёл взгляд на чеку вместо пуговицы, скривил в ехидной ухмылке тонкие губы. — И куды ж це вы направляетэсь?
Хотел отпаять позаковыристей, вроде «на кудыкало, куда тебя дерьмо кликало», но сдержался: не след задираться; сказал:
— На лимане, слыхал, ожины навалом поспело. А ты чё тут шляешься?
— Хто, я? Парашуту шукаю.
— Какую ещё «парашуту»?
— Та
Передёрнув плечом, как если бы понятия не имел, о чём речь, заметил насмешливо:
— Тебе во сне, что ли, приснилось?
— Це вы, мабуть, проспалы! — Снова пройдясь по Марте, осклабился: — Вона ничогэнько — и на мордочку, и цыцькы, я б тэж прозивав.
— Ты, кугут, говори да не заговаривайся!
— А то — шо? — шагнул с кулаками, — ща як кугутну по зубах!
— Попробуй… — передав сумку Марте, Андрей воинственно сунул руку в карман. — Как бы твои не вылетели! Будешь иметь дело ещё и с Ваньком.
— Та плював я на твого Ванька! — огрызнулся долговязый, утратив, однако, грозный вид и зыркнув по сторонам; затем развернулся и побрёл прочь. Андрей взял сумку, глянул на солнце, проворчал сердито:
— Как не одно, ёк… так другое! Теперь этого Гапона поднесло…
— Странный тип! — осуждающе заметила она. — Не о человеке беспокоится, а о каком-то парашюте… Это у него имя такое — Гапон?
— Прозвище. Фамилия Гаповский — поэтому. А вобще звать Лёха. — Андрей оглянулся. — Зырит в нашу сторону, морда. Пробежаться бы, но ещё подумает, что удираем да увяжется следом, вражина…
— Ты, вижу, его крепко недолюбливаешь.
— Их все пацаны не любят. И на нашей, и на той стороне хутора.
— Их — это ещё кого-то?
— Два дружка у него закадышных. Тожеть кулацкие сынки.
— Кулацкие? — удивилась Марта. — Я слыхала, будто всех кулаков здешних выслали.
— Не всех. Эти, когда начиналось раскулачивание, прикинулись добренькими: сдали инвентарь и худобу первыми да ещё и других подбивали — чтоб выслужиться. Мама рассказывала. Такими, говорит, активистами стали, что куда там! А как пошёл слух, что фрицы скоро и сюда достанут, так они вдруг вспомнили, что родом из казаков да ещё и богатых. Надеются обратно стать господами.
— Так вслух и говорят?
— Старые пока помалкивают, но, видать, разговоры промеж себя ведут. Потому как их балбесы больно носа задрали: мы, мол, тут законные хозяева, а вы — так, безродные-иногородные.
— А как другие, тут ведь большинство — местные казаки?
— И большинство — бывшая голытьба. Эти жалеют: токо вроде жисть наладилась, а тут эти гитлеровские фашисты. А с пацанами здешними у нас никакой вражды.
— Из-за чего ж с этими враждуете?
— Мы, вобще-то, никого первыми не задирали. Но сдачи давать приходилось. За что? Ну, например, идёт кто-нибудь из наших один с ерика, тащит ведро раков. Балкой. А тут они втроём. Отнимут и улов, и раколовки, да ещё и отдубасят ни за что.
— У этого Лёхи, заметила, глаза какие-то разные.
— На правом бельмо. И левым вроде плохо видит, потому и на войну не забрали. А
— Я об этом догадывалась: видела прищепку на штанине. А почему так получилось, — после паузы продолжила она расспросы, — что у вас разные диалекты: ты говоришь хоть и не совсем грамотно, но по-русски, вернее — по-городскому, а он — по украински.
— Это не украинский язык, а хохляцкий. Тут все так балакают. Я тожеть до школы балакал, но потом не захотел. Да и учительша требовала, чтобы в школе говорили токо по-городскому. Дажеть отметки снижала по русскому. И правильно делала! Ежели ты русский, то и говорить надо, как наши великие предки — Пушкин, Лермонтов, Тургенев. Ты с этим согласна?
— Конечно! Свой язык надо уважать и не коверкать.
— А вот ты на своём родном говоришь?
— У меня два родных: немецкий и русский. И обоими я владею в совершенстве.
— Насчёт русского — я заметил. Правильно делаешь! — одобрил он.
— А ожина, которую мы, якобы, идём собирать, — это что?
— Разве не знаешь? — удивился он. — Малину-то хуть видела? С виду такая же ягода, токо чёрная и покислей.
— Андрюша, — спохватилась она, — ты же говорил, что ещё «не завтракамши»! Я прихватила большущий пирог — хочешь?
— Вобще-то, — сглотнул слюну Андрей, — я точно не успел сёдни позавтракать… Верней, с утра есть не хотелось. Но ты ведь прихватила для лётчика.
— Хватит и ему. И потом… может, ещё и не понадобится, а ты впроголодь.
— Знаешь что, не накаркивай! Понадобится. Но ежли большой, то давай немного отрежем. И ты поешь, а то до вечера далеко и там будет некогда.
Пирог оказался удивительно вкусным. Да и мог ли он быть другим: из белой пшеничной муки, что на хуторе давно уже большая редкость; с яблочно-грушовой начинкой, в сладких янтарных подтёках. Пока половину уплетнули, не заметили, как и к лиману подошли.
По весне плавни переполняются вешними водами, затопляя прилегающие земли, и только к августу постепенно входят в берега. Поэтому несмотря на сушь и жару подступы к лиману обычно бывают зелёные, непролазно-буйные, цветущие. От обилия и разнообразия полевых цветов у Марты разбегались глаза — хотелось набрать букет; но было не ко времени, и она старалась не показывать, как вся эта красота её волнует.
Вот она, ожина, — показал Андрей на грозди крупных розовых ягод. — Видишь, скоко её тут! Но спелой пока мало.
Марта сорвала несколько штук, разжевала, скривилась:
— Кислые, аж Москву видать!.. А до лодки ещё далеко?
— Уже, считай, пришли. Видишь кусты белолиста? Напротив них спрятана в камыше. Токо вот бинт, кажись, еле держится.
— Покажи-ка! Вовремя предупредил. Присядем, — потребовала она.
— Осталось метров сто… может, на месте, в холодке?
Устроились в холодке. Сняв повязку и осмотрев порез, заметила:
— Ты знаешь, никаких осложнений. Я боялась худшего: всё-таки на раздражимом месте. Но на всякий случай ещё раз смажем йодиком и сменим повязку.