Неофициальная история крупного писателя

Чэнь Мяо

Несколько здоровенных детин, стоявших возле сце­ны, решительно направились к Чжуану. Писатель по­думал: «Наверное, контрреволюционер спрятался за моей спиной. Как же я не заметил этого типа? Пло­хо дело, мне изменяет наблюдательность!» И он, под­няв кулаки, изо всех сил возопил:

— Схватить его!

В ту же минуту его схватили и бросили на зем­лю. Он хотел извернуться, закричать, что ни в чем не виноват, но чья-то тяжелая нога встала ему на шею и выдавила из него весь воздух. Затем писателя подняли, повесили на шею огромную доску с его именем, перечеркнутым крест-накрест, заставили со­гнуться до земли и так, на четвереньках, всего обделав­шегося, втащили на сцену.

Он снова хотел закричать, что не виноват, однако Би Юнгэ, руководивший ми­тингом, опередил его. Подняв над головой небольшую газету, он загрохотал:

Этот мерзавец выпустил газетку «Борьба с раз­ложением и злом», напечатав физиономию Лю Шаоци прямо на голове председателя Мао!

Я не виноват, ничего этого не было! — в холодном поту завопил Чжуан Чжун, перемешивая слова со слезами. Но едва он выкрикнул это, как стоявшие за ним детины так крутанули доску с его именем, что проволока, на которой она висела, сдавила ему горло, и он снова задохнулся. Правда, уши у него еще работали, и он слышал, как со сцены его громко называли членом контрреволюционного «Клуба Петефи», втершимся в ряды цзаофаней; говорили, что еще в пятьдесят седьмом году, когда правые выступили против партии, он тоже бешено нападал на партию... Чжуан Чжун, согнутый в три погибели, истекая потом, жалобно скулил: «Зачем так говорить? Вспомните лучше, как мы вместе громили черное гнездо Вэй Цзюе, крити­ковали этажерку, вспомните о моих больших заслугах, а то сейчас свой своего не узнает, море вторгается во дворец морского царя-дракона! Это страшная не­справедливость, я настоящий левый, участвовал во многих движениях, всегда был активен, всегда впереди...»

Полночи его обличали, а потом поволокли, как скотину на убой, и заперли в коровник. По дороге писатель снова кричал, что он не виноват, тогда один из цзаофаней сунул ему под нос газету «Борьба с разложением и злом», которую редактировал Чжуан:

— Ты еще отпираешься?! Смотри сам, доказатель­ства железные!

Чжуан вгляделся: действительно, карикатура на Лю Шаоци, когда газету сложили, отпечаталась на портрете председателя Мао.

— Помилуйте! — взмолился писатель.— Это же слу­чайность, чистая случайность!

— Ах ты сука! Продолжаешь отпираться? Лучше честно признайся в скоих черных замыслах, а иначе никто тебя не помилует! — выругался цзаофань и, заперев дверь коровника, ушел.

Чжуан поморгал в полутьме глазами, пошмыгал носом, запах отнюдь не обрадовал его. Он не знал, что газета была только поводом для его ареста, а настоящая причина состояла в том, что во время совместных выступлений с цзаофанями он вообразил себя слишком независимым и проболтался об этом. Би Юнгэ велел приструнить его, для цзаофаней не было ничего проще, вот так все и получилось. Но писатель чувствовал себя крайне униженным: «Я же боролся с черной линией, а меня ни за что ни про что сунули в коровник, это...» Слезы потоком хлынули из его глаз, и он продолжал уже вслух:

— Я вовсе не выступал против председателя Мао, я беспредельно предан ему, ни одного «танца верно­сти» не пропустил и еще готов танцевать! На про­шлой демонстрации я танцевал от вокзала до самой пристани, ни секундочки не отдохнул, даже туфлю потерял, а меня обвиняют...

Он стучал себя кулаком в грудь, топал ногами, кричал и плакал, так что «коровы» в конце концов проснулись, начали переглядываться заспанными глаза­ми и поняли, что у них появился новый товарищ.

— Чжуан, ты бы отдохнул лучше! — раздался в ушах писателя знакомый голос. Чжуан подпрыгнул от испуга, сразу поняв, что это Вэй Цзюе — тот самый черный бандит, с которым он боролся. Вглядевшись внимательнее,

он увидел чуть ли не всех «быков и змей» местной литературы: черного поэта тридцатых годов Цзян Фэна, выпускника яньаньской лусиневской академии Гао Цайшэна, автора антипартийного романа «Звезды» Лю Хуа, создателя ядовитых пьес Шэнь Цзюня, прозаика Янь Миня, которого в пятьдесят седь­мом году причислили к правым за рассказ, направлен­ный против бюрократизма... Наш крупный писатель дернулся, как будто его ударило током, ему стало еще горше, чем тогда, когда его прорабатывали. «Какой стыд! Меня, левого, поместили в компанию этих ядови­тых гадов, а я не знал и плакал перед ними!»

Он решительно унял слезы. В его душе осталась только бдительность, бдительность и еще раз бдитель­ность. Широко раскрытыми глазами он наблюдал за каждым движением и взглядом этих черных бандитов, прислушивался к их перешептываниям, сонному бреду, мольбам о прощении, которые им полагалось повторять. Он все старался запоминать, потому что в этом черном гнезде классовая борьба была особенно напряженной, о ней не следовало забывать ни на минуту, и тогда, может быть, наступит момент для реабилитации.

Такой момент настал уже на следующий день после водворения писателя в коровник. Но тут я должен извиниться перед читателями и предупредить, что изо­бражение этого героического акта требует не совсем приличных слов и, возможно, не всем придется по нраву.

В тот день главарь цзаофаней Би Юнгэ явился в коровник с инспекцией. Все «быки и змеи» с испи­санными досками на шеях были выведены на улицу и построены в ряд. Би Юнгэ, округлив глаза, важно подошел к ним, а сопровождавший его охранник-цзаофань громко крикнул:

— Эй вы, навострите свои собачьи уши, главно­командующий Би сейчас будет поучать вас!

Би Юнгэ гордо распрямил плечи, еще больше округ­лил свои маленькие глазки и зыркнул ими по сторонам. Писателю стало совсем обидно. Сколько раз они в про­цессе совместной борьбы сидели рядом, а сейчас Чжуан превратился в какого-то жалкого пленника и вынужден униженно стоять перед Би. Да, в этом «благородном муже» не сыщешь ни благородства, ни чувства долга! Чжуану хотелось многое сказать, но он понимал, что сейчас это невозможно; оставалось лишь верить, что когда-нибудь удастся поговорить с Би и тот вспомнит старую дружбу.

Между тем Би Юнгэ вовсе и не смотрел на него, он лишь похохатывал:

— Писатели-бумагомаратели. Ха-ха-ха! Художники от слова «худо». Га-га-га! Вы над нами семнадцать лет властвовали... Признаете это? А?

Угодливые смешки и гневное фырканье слились в один звук, а потом все сразу стихло, слышалось только шумное дыхание простуженных узников. И в этот мо­мент кто-то из «коров» вдруг громко пустил ветры, как будто в знак протеста. Протест был таким неожидан­ным, смелым, дерзким, что даже видавший виды Би Юнгэ остолбенел. Он молчал, наверное, секунд десять, прежде чем очнулся и загремел:

— Кто это?! Какая собака посмела лаять на небо и отвечать на мои слова подобным образом? Кто это? Три шага вперед!

Никто не шелохнулся, но все стояли напряженно, чувствуя, что порох может вот-вот взорваться. Чжуан Чжун тоже стоял, вытаращив глаза, и соображал, кто же это мог быть. Внезапно кто-то тихо добавил:

— Просто орудийный залп!

Чжуан Чжун скосил глаза и увидел, что это правый новеллист Янь Минь, который в свое время призывал вторгаться в жизнь. Чжуан поглядел на него, и тот пре­зрительно усмехнулся в ответ, как будто говоря: «Ну что, знаменитый левак, попал с нами в один переплет?» «Нет уж,— гневно подумал Чжуан,— я ни за что не останусь с вами вместе»,— и выкрикнул: