Неоконченный портрет
Шрифт:
Позже в том же году у Дикки появилась жена по имени Дафния. Дафния была крупной птицей, со множеством коричневых перышек. Она была нескладной и неуклюжей. Расплескивала воду и опрокидывала то, на что садилась. Она так и не стала такой же ручной, как Дикки. Отец Селии звал ее Сьюзен, поскольку она «громыхала».
А Сьюзен имела обыкновение тыкать в птичек соломинкой, чтобы посмотреть, что они станут делать. Птички ее боялись и всякий раз, ее завидев, начинали биться о клетку. Сьюзен многое считала смешным. Она очень смеялась, когда однажды в мышеловке нашли мышиный хвостик.
Сьюзен обожала Селию. Она играла
Селия любила бывать на кухне. Кухня была похожа на саму Раунси — большущая, необъятная, безупречно чистая, дышавшая тишиной и покоем. А посреди всей этой чистоты и простора была Раунси, не перестававшая двигать челюстями. Она всегда что-то ела. Кусочек того, другого, третьего.
Скажет бывало:
— Ну что, мисс Селия, что бы вам хотелось?
А потом широкое лицо расплывается в неторопливой улыбке, и она пойдет через всю кухню к буфету, откупорит жестяную баночку и высыпет полную горсть изюма или каких-нибудь ягод прямо в Селины ладошки. Иной раз Селии достанется ломтик хлеба с патокой или краешек пирога с вареньем, но всегда ей что-нибудь да перепадет.
И Селия уносится со своей добычей в сад, забирается в укромное местечко, там, у стены, и, усевшись в кустах, становится принцессой, скрывающейся от врагов, которой верные люди тайком, под покровом ночи, приносят всякую еду…
А наверху, в детской, сидела няня и шила. Повезло мисс Селии, что есть такой хороший сад, где можно играть, ничего не боясь, — ни тебе гадких прудов, ни других опасных мест. Няня старела, ей нравилось теперь просто сидеть и шить — и думать о разном: о маленьких Стреттонах, которые все уже выросли и стали взрослыми, и о маленькой мисс Лилиан, о том, как она собиралась замуж, и о мастере Родерике или мастере Филе — оба они в Уинчестере… Мысли ее тихонечко уносились в прошлое…
7.
Случилось что-то ужасное. Пропал Золотко. Он был таким ручным, что дверцу его клетки всегда оставляли открытой. Он и летал себе по детской. Бывает, усядется няне на макушку и пощипывает клювиком ей чепец, а няня говорит ласково: «Ну, будет, мистер Золотко, хватит уж». Или сядет на плечо к Селии и ухватит конопляное семечко прямо у нее изо рта. Он вел себя как избалованный ребенок. Если на него не обращали внимания, он злился и пронзительно кричал на тебя.
А в тот злополучный день Золотко пропал. Окно в детской было открыто.
Селия рыдала и рыдала. И няня, и мама пытались утешить ее.
— Он, наверняка, вернется, лапочка моя.
— Он просто отправился полетать немного. Мы выставим клетку за окно.
Но Селия была безутешна. От кого-то она слышала, что большие птицы насмерть заклевывают канареек. Золотко уже погиб — лежит где-нибудь мертвый под деревьями. И никогда уже больше не ущипнет ее своим маленьким клювиком. Так весь день она и проплакала. И ужинать не стала, и к чаю не вышла. Клетка Золотка, вывешанная за окно, оставалась пустой.
Пришло, наконец, время сна, и Селия отправилась в свою кроватку. Лежала и непроизвольно всхлипывала. И крепко сжимала мамину руку. Мамочка ей была нужна больше, чем няня. Няня заметила, что отец купит Селии другую птичку. А мама знала, что не в другой птичке дело. Селии не просто птичка была нужна — ведь у нее же была еще Дафния, — ей нужен был Золотко. Ох, Золотко, Золотко, Золотко!.. Она любила Золотко — а он пропал, и его клювами забили до смерти. Она отчаянно сжимала мамину руку. В ответ и мама сжимала ручонку Селии.
В этот момент, в тишине, нарушаемой разве что тяжелыми вздохами Селии, раздался чуть слышный звук — птичий щебет.
И мистер Золотко слетел вниз с карниза, где тихонько, как на жёрдочке, просидел весь день.
На всю жизнь Селия запомнила этот миг невероятного счастья…
И с тех пор в семье их говорили, когда кто-то начинал о чем-нибудь беспокоиться:
«Ну-ка, припомни Дикки и карниз!»
8.
Сон про Стрельца стал другим. Стал почему-то более страшным.
Начало было хорошим. Веселый сон — пикник или вечеринка. Но в самый разгар веселья вдруг закрадывалось в тебя странное чувство. Будто что-то где-то не так… Что же это было? Ну, конечно же — Стрелец. Но он не был самим собой. Кто-то из гостей был Стрельцом.
Самое ужасное, было то, что это мог быть кто угодно. Смотришь на них. Все веселятся, смеются, болтают. И внезапно ты всё понимаешь. Это ведь мог быть кто угодно — и мамочка, и папочка, и няня или кто-нибудь, с кем ты только что говорил. Ты смотришь на мамочкино лицо — конечно же, это мамочкино лицо — и вдруг видишь холодные серые глаза — и из рукава мамочкиного платья — о, ужас! — высовывается культяшка. Это не мамочка, это — Стрелец… И ты просыпаешься с воплями…
И ты не можешь ничего объяснить — ни мамочке, ни няне: когда рассказываешь, сон не кажется таким уж страшным. Кто-нибудь скажет: «Ну не надо плакать, это был просто плохой сон, маленькая моя», и погладит по головке. И ты опять ложишься, но ты не хочешь засыпать, потому что сон снова может присниться.
Во мраке ночи Селия отчаянно убеждала себя: «Мамочка — не Стрелец. Она не Стрелец. Нет, нет. Я знаю, что она не Стрелец. Она — мамочка».
Но разве легко быть в чем то уверенной ночью, когда вокруг темнотища и сны все еще цепляются за тебя. Наверное, ничего того, что тебе показалось, и не было, и ты всегда на самом деле это знала.