Неоседланные лошади
Шрифт:
Рот под крупным носом как тонкий ручеек, полный белыми камешками-зубами, которые теряются в густых кустарниках усов. Когда он смеялся, нос приходил в движение и, казалось, что вот-вот начнет раскачиваться и упадет, а когда он утирался большим платком, свисавшим с пояса, создавалось впечатление, будто этот большой, ненужный нос останется в платке, а взамен появится настоящий, поменьше.
Руки у Вартевана были крупные, веснушчатые, а шея — красная как морковь. Он носил архалук, подпоясывался серебряным кушаком.
Каждую субботу он брал свой ларь и отправлялся в деревни. Чего только не было в этом ларе, начиная с иголок, наперстков, ниток
Егише разрисовал его ларь, запечатлев невест, пляшущих в хороводе, и носатого мужчину, созерцавшего девушек. Вартевану было невдомек, что Егише написал его портрет. В зеркало он никогда не смотрелся, а в колодце, над которым он иногда нагнувшись разглаживал усы, его лицо воспроизводилось в искаженном виде. Он любил напевать новые песни, услышанные в деревнях. Иногда песни были со словами, иногда и без слов. Вартеван возвращался в понедельник, и всегда с убытком.
— Наперсток отдал даром, отдал одной невесте, палец впору пришелся, отдал я наперсток даром, — напевал на подслушанный мотив собственные слова.
Наперсток даром дает, Башмачок даром дает, Вартеван из Коша идет, —пели Ованес, Егише и Комитас, когда на дорогах показывалась коренастая фигура Вартевана, возвращавшегося из деревень. Вартеван сердился на них: «Ну и что? Невелика беда, что с убытком возвращаюсь. Зато этого Ованеса, который сейчас стал поэтом, я вырастил на своих руках. Чего только я ему не рассказывал — о всех травах и жучках. А Комитасу сколько привез я песен. Ну, а Егишу что принесешь. Увиденное не принесешь, услышанное принесешь». Из-за дворовой стены Вартеван увидел Комитаса. Монах, сняв рясу, сидел, скрестив ноги, рядом с Ованесом и Егише. «Ждут меня, — подумал Вартеван. — Опять с убытком возвращаюсь. Опять эта молодежь поднимет меня на смех». Он всегда возвращался с убытком.
Вартеван был земледельцем, огородником. Всю жизнь провел на земле, и оттого ли, что ему трудно жилось и он видел, что торговцы зарабатывают больше, чем трудятся, огородник оставил земледелие. Куда лучше бродить по деревням, чем ковыряться в земле. Но, как говорят, уши выше лба не растут, и напрасно он старался стать торговцем.
Комитас, Ованес, Егише давали ему деньги, и он, наполнив свой ларь добром, отправлялся по деревням, возвращаясь с убытком. Они снова давали ему деньги, и Вартеван вновь отправлялся в свое недалекое путешествие и опять возвращался с убытком. Он не знал, что молодые с нетерпением ждали его возвращения. Он не знал, что всегда приносил с собой бесценные сокровища — песни, краски, крылатые слова.
Ждали его и на этот раз, и Вартеван положил на землю свой ларь, омыл ноги в ручье и лег в тени тополя. «Отдохну, потом покажусь», — решил он.
Жара была нестерпимая, листья тополей чуть колыхались. Вартеван лежал на спине. Из травы теперь торчал лишь его нос кирпичного цвета.
Он принес с собой одну песню и, заложив руки за голову, однотонно напевал ее.
В Бюракане он услышал эту песню, ее пели невесты у родника. А одна из них, маленькая и округлая, как кувшин с ушками, подбоченившись, смеялась. Ее звали Хумар, она была красива, очень красива. Вартеван увидел ее. «Я странник, странник, дай воды напиться». Ему казалось, что он опять стоит у родника и невеста из кувшина льет воду на его широкие ладони, сложенные
— Ованес, Вартеван не вернулся, — сказал тревожно Комитас, поднимаясь с места.
— Нет, он, наверно, здесь. Спит где-нибудь в тени.
Все трое пошли в глубь сада. Когда они приблизились к тополю, Егише показал рукой на что-то.
— Видите, красный нос Вартевана выглядывает из травы. Красное и зеленое — как красиво!
Осторожно подошли к спящему.
— Видит бог, на его губах застыла новая песня, смотрите, как дрожат его губы, — сказал Комитас.
— А на кончике языка притаилась новая шутка. Хорошо, что он спит, не то слетело бы это слово, и мне ничего бы не досталось.
— Под веками у него есть новые краски.
Егише закашлялся, но Вартеван не двигался.
— Глубоко спит наш странник, — сказал Егише улыбаясь.
Они взялись за руки. Комитас очень тихо запел. Эту песню принес Вартеван в прошлый раз.
Ованес тут же сочинил слова, и все трое начали:
Уснула Хумар… Опля, опля, опля тмба…Комитас пел:
Ах, хороша, как хороша…Они взялись за руки и медленно двинулись вокруг Вартевана, а спящий видел во сне похожую на кувшин с ушками маленькую, кругленькую невесту, которая, подбоченившись, стояла над ручьем и смеялась. «Я странник, странник, дай воды напиться» — и в горлышке кувшина булькала вода, сон смешивался с явью.
Вартеван проснулся. Сонными, удивленными глазами он смотрел на молодых, кружившихся вокруг него:
Уснула Хумар… Опля, опля, опля тмба…Взявшись за руки, трое прыгали, приседали, выпрямлялись и снова приседали. Вартеван не сердился — ведь они поют не о нем, а о той бюраканской невесте, маленькой, кругленькой, как кувшин с ушками:
Ах, хороша, гляди, как хороша…Вартеван тоже присоединился к ним.
— Очень хороша, — подтверждает он в песне.
И он не рассказал о бюраканской Хумар, об удивительной, внезапно родившейся любви, он вложил это чувство в песню и пел ее для невест, крестьян, он пел ее как свою песню, и, когда Комитасу передавали, что Вартеван эту песню считает своей, он мягко улыбался и говорил:
— А чья же? Я от Вартевана ее получил и Вартевану же подарил.
Перевел В. Баблоян
Кел'eр, цол'eр...
Веселая песня слагается для радости и веселья, но армянин создает веселую песню, чтобы утешиться, забыть про страдания. Как дитя, родившееся после следующих друг за другом смертей, так дорога была ему эта песня, которую нашел он случайно и боялся теперь потерять, замутить печальным рассказом, скорбным взглядом.
Страна полна была выселенными беженцами.
В такое время казалось преступлением распевать такую песню.
Ходила любимая моя, сияла…