Неоседланные лошади
Шрифт:
— А откуда ему знать, что такое поцелуй.
Девушка засмеялась, парень тоже.
— Кто ж, как не ты, целовал?
— Буйволенок целовал…
Парень рассмеялся, девушка тоже. Потом парень сказал:
— Осенью поженимся. За счет осени подари один поцелуй.
— Целуй, — сказала девушка и осторожно потянулась лицом к парню, так осторожно, словно к огню приближалась.
Потом парень слез с подводы, пустил буйволов вперед и сказал:
— Поведу их на водопой.
— Веди, — с лукавым равнодушием сказала девушка, потом свесила ноги с телеги и рассмеялась.
Близился
Комитас остановился. Вокруг не было никого. Он нашел потерянную песню, ту маленькую, кристальную как росинка, песню. Он снова про себя повторил мелодию и радостно улыбнулся.
Издали слышалось мычание возвращающегося в деревню стада. Он повернул назад и зашагал к деревне.
Тяжелые были времена, такие тяжелые, что даже грустных песен не пелось, а он возвращался домой, без конца повторяя и повторяя маленькую веселую песенку:
Ходила любимая моя, сияла…Перевела С. Казарян
Антуни [8]
Под стенами монастыря ночевали беженцы. Сироты с мешками на спинах ходили по домам, пели грустные песни, собирали хлеб и умирали от голода.
8
Антуни — бездомный.
Архимандрит поднял голову и взглянул на учеников. Утром за восточной стеной монастыря снова подобрали пять трупов.
— Сегодня не будем петь, — сказал он.
В классе царило молчание, каменное молчание. Кто-то из учеников выронил из рук «Родную речь», смущенно нагнулся и поднял книгу.
Снаружи, из храма, донесся заунывный перезвон колоколов, словно то были не колокола, а сломленные скорбью человеческие сердца… Затем умолкли колокола, и класс наполнился задумчивой тишиной.
— Откройте тетради для рисования, — точно испугавшись молчания, проговорил архимандрит и с шумом отодвинул стул, как бы желая разорвать в клочья эту гнетущую тишину.
Ученики осторожно достали тетради.
— Рисуйте, — сказал архимандрит и подошел к окну.
В открытое окно был виден монастырский двор. У дымившего очага стояла молодая беженка, окруженная уцепившимися за ее подол детьми. «Что это она варит?» — подумал Комитас и обернулся.
Никто не рисовал.
— Рисуйте, — повторил архимандрит, — нарисуйте, что хотите.
Он сказал это, чтобы не встречаться с испытующими взглядами учеников, сказал, чтобы остаться наедине с собой, одиноким, как
Ученики склонились над тетрадями, а он снова повернулся к окну и выглянул наружу.
Вдали, из-за стен пшеничного цвета, виднелся купол церкви Гаяне. Было солнце, и на солнце сверкали глинобитные стены крестьянских домов. Кусочки самана, беспорядочно вмешенные в обмазку стен, походили на раздробленные лучи солнца. Один из них искрился так ярко, что Комитас прищурил глаза. Кругом царили тишина и спокойствие, словно ничего не случилось.
И вдруг тяжело поднялась беженка, присевшая у очага. За окном показался священник, потом несколько монахинь в черном одеянии и некрашеный деревянный гроб. Хоронили одну из умерших утром — молодую женщину. Несущие гроб беженцы шатались от голода, и казалось, что у них вот-вот подогнутся колени. За похоронной процессией шел мальчик лет трех. Никто не вел его за руку, никто не утешал. Ребенок нагнулся, сорвал растущий у обочины дороги синий цветок, остановился и стал разглядывать лепестки.
Едва волочившие ноги беженцы опустили гроб во Дворе академии. Одна из монахинь позвала занятого цветком ребенка.
— Поди сюда, сиротка, поди посмотри на свою маму, посмотри хорошенько. Никого у тебя не осталось на свете, бедняжка…
Ребенок испуганно взглянул на монахиню и, думая, что у него хотят отнять цветок, крепко сжал в кулак маленькую ладонь.
Комитас смотрел из окна, и ему показалось, что в гробу лежит его мать, которую он не помнил, о которой ему рассказывали, и что этот ребенок — он сам.
Ученики рисовали, слышался только мягкий шелест бумаги.
Ребенок подошел, остановился у гроба, посмотрел на мать, смотрел долго, и его сжатая в кулачок ладонь невольно разжалась. На землю упал смятый цветок.
— Смотри, — проговорила монахиня, — смотри, это же в последний раз, смотри, чтобы запомнить…
Отойдя от очага, исхудалая беженка оттолкнула уцепившихся за ее подол детей, подошла к сиротке и, взяв его за руку, подвела к очагу.
Беженцы снова подняли гроб, и процессия медленно вышла за ворота храма.
Скрылись за окном монахини, скрылся гроб, во дворе, у дымившего очага, осталась женщина с детьми и сироткой. Ребенок заметил на траве другой цветок и нагнулся, чтобы сорвать его.
«Мой бедный народ, тебя всегда убивали молодым, — думал Комитас, — поэтому ты не смог сказать свое слово миру, поэтому ты не умираешь и каждый раз рождаешься вновь, чтобы сказать это слово. Древние народы говорят о тебе, что ты один из древнейших на земном шаре, но им неизвестно, что ты, тысячекратно убитый, самый юный из юных».
Ребенок уже сорвал цветок и с восхищением разглядывал его синие лепестки.
Комитас не заметил, что кончился урок.
— Звонок… — робко прошептал кто-то.
Комитас обернулся, подошел к ученикам.
Сидящий на первой скамейке мальчик нарисовал старую женщину с платком на голове и ниткой золотых монет на лбу.
— Чей ты сын? — спросил Комитас.
— Лавочника Ованеса, — смущенно ответил мальчик.
— Откуда ты?
— Я эчмиадзинский.
Архимандрит ничего не сказал и подошел ко второму ряду.