Неоседланные лошади
Шрифт:
Там сквозь купол было видно небо. Стрижи влетали в ризницу, кружились в ней и снова вылетали, чтобы исчезнуть в необъятной небесной сини.
В мелодичном перезвоне колоколов собора богоматери ему слышался перезвон колоколов сельской церкви — дин-дон, дин-дон. Он видел себя, Арама, того Арама, которого оставил на берегу родного ручья. Тогда он стоял у мельницы, растерянный, с цветущей веткой пшата в руках, дожидаясь Заруи. Перед ним возникли потускневшие маленькие глаза матери, руки, загрубелые, в набухших синих венах, напоминающих запутанные дороги скитаний. Сколько раз он хотел отправиться в чужие края на заработки, но мать не отпускала
«Не уходи, сынок, не уходи…» В звоне колоколов таял голос матери, таял, как свеча в подсвечнике, зажженная кем-то другим. Хотелось бы поставить свечу и самому, но не на что было купить ее. Он не молился. Устремил взор на тающую свечу, вспомнил…
…Когда Арам покидал село, с деревьев падала тута. Благоухал пшат, над селом стоял запах свежеиспеченного лаваша, с речки доносилось однообразное кваканье лягушек… Было солнце, раскаленное добела солнце, были глинобитные стены пшеничного цвета, тени и темней, чем тени, отливающие синевой, буйволы с кусками дерна на рогах; посреди села, на чинарах, — аисты, под чинарами — старики, и дорога, убегающая по мосту из красного камня, которая привела его сюда, дорога скитаний, превратившая его в хариба [10] .
10
Хариб - странник, человек, ушедший в чужие страны на заработки.
Долог был путь странствий — сперва Арам стал грузчиком в порту Константинополя, едва зарабатывал на хлеб. В порту были соотечественники, были армянские песни и весточки с родины. Но вот прибыл французский пароход, где-то требовались грузчики, и Арама привезли к этим чужим берегам, где нет армянской речи, не доходят весточки с родины и нет армянских песен.
Не доходят весточки, но прилетают журавли.
Медленно текла Сена, почти не текла. На реке зажглись огни, у мостов толпились катера и пароходы. Мгла заволакивала пары, сидевшие на каменных скамейках набережной.
— О Париж, мой Париж, — напевал мальчишка, торгующий газетами.
Арам шел, разрывая завесу, сотканную из шума, песен, людских голосов. В душе он носил иной мир, носил бережно, словно боялся, что этот мир может разбиться, рухнуть. Арам сравнивал себя с лодочником, лодка которого запуталась в водорослях, облеплена ракушками и не в силах достигнуть берега. Она наполняется водой, она уже наполовину погружена и вот-вот пойдет ко дну. Вдруг он почувствовал усталость, словно долго и бесплодно греб. «Пускай тонет», — неожиданно подумал Арам и сразу успокоился.
Неподалеку с шумом плеснулись о воду весла. Арам не оглянулся, догадавшись по веселым восклицаниям, что это возвращаются с прогулки. «Радость сразу причалила к берегу», — подумал он невольно.
— Мосье, видно, что вы чужестранец, — сказал кто-то, — вы любите только свою родину.
Прибывшие, очевидно, продолжали прерванный разговор.
Тот, кого назвали чужестранцем, рассмеялся. Пожалуй, слово «чужестранец» и заставило Арама оглянуться.
К набережной направлялась группа мужчин и женщин. Чужестранец отличался от своих друзей, — редкая бородка, грустные глаза. На нем — черный
Компания расположилась на одной из скамеек набережной.
Куда было идти Араму? Некуда. Зажег сигарету и, делая вид, что смотрит на реку, облокотился на перила.
Прислушался к речи чужестранца.
— Да, больше всего я люблю свою обездоленную родину.
— Вы фанатик. — Это был женский голос.
— Пускай фанатик, — ответил чужестранец (Арам уже различал его голос), — называйте, как хотите, но я люблю свою родину.
Арам смял сигарету в пожелтевших от табака пальцах.
«Где еще в мире найдется страна, претерпевшая столько бед?» Незнакомец словно хотел лишить родину Арама первенства в ряду обездоленных стран.
Медленно текла Сена, почти не текла. Арам закурил новую сигарету. Рядом заговорили о музыке, однако все, что не относилось непосредственно к жизни, не трогало Арама.
— Музыка — это жизнь, — проговорил чужестранец, — наши песни посвящены харибам и бездомным, нерасцветшим веснам, заснеженным горам.
«Это так, — согласился Арам, — но это наши песни». Он оглянулся. В глазах чужестранца было столько тоски, что Арам почему-то почувствовал себя виноватым. «Ну, конечно, должно быть, и у него на родине такие песни».
— Маэстро, вы обещали спеть, — напомнила одна из женщин.
Чужестранец смотрел на Арама.
— А я уже спел, неужели вы не слышали?
Все умолкли, с реки повеяло прохладой, послышался глухой плеск воды.
— Разве вы меня не услышали? — спросил маэстро.
— Да! — воскликнула одна из женщин, — по-моему, вы спели радостную, солнечную песню.
«Совсем и не радостную, грустную-прегрустную», — подумал Арам.
— О чем ты пел? — спросил один из собеседников. — Спой вслух.
«Спой, спой вслух», — взглядом просил Арам.
Журавль, куда летишь? Крик твой — слов сильней! Журавль, из стран родных нет ли хоть вестей?Армянский язык, родимый язык! Было в нем и благоухание явшана [11] , и синее, как незабудка, небо. Кто этот чужестранец? Как Арам не догадался, что он армянин? Сигарета выпала из пальцев Арама. Тоненькая струйка дыма, похожая на нить, что наматывалась на веретено в руках матери, взвилась и исчезла.
11
Явшан — род полыни.
«Журавль, из стран родных нет ли хоть вестей?» Это был армянский язык, и Араму показалось, что он слышит журчанье родных ручьев, видит, как кто-то задул огонь и опалил себе ресницы. Это Заруи. Она вышла в сад. У грядок, где посеян реан [12] , он подошел к ней. Арам поцеловал Заруи в глаза и ощутил на губах вкус опаленных ресниц. «Уходишь в чужие края?» — «Ухожу, но вернусь».
Была весна, в темноте белело цветущее дерево, по небу пролетали журавли, и один из них тоскливо курлыкнул. «А это тебе, возьми с собой», — и Заруи протянула Араму листочки реана.
12
Реан — пряная съедобная зелень.