Непереводимое в переводе

Влахов Сергей

В этом мысленном обращении М. Шагинян к постанов­щику слышится и сожаление, и досада из-за фальшивой нотки, вносимой в хорошую игру и создающей неверное впечатление о какой-то — пусть мельчайшей — детали

¹ Шагинян, Мариэтта. Зарубежные письма. М.: Сов. писатель,

1977, с. 170. . .._:

330

русской действительности. В данном случае переводчик не виноват. Но сколько таких огурцов-бананов мы нахо­дим именно в переводах! Им несть числа...

Знание страны и народа, о которых пишет автор, не 'может не быть материальной основой для любого пере­вода художественного произведения. Так что если в линг-вострановедении заменить методическую направленность переводческой, то оно окажется именно той дисциплиной,

которая даст переводчику если не требуемые факты, то хотя бы методику их приобретения, или'по крайней мере привлечет внимание переводчика к необходимости глуб­же вникать в'скрытую за.словами реальную жизнь. Такие труды — по переводческому страноведению — несомнен­но будут созданы; в них как раз и будет содержаться та информация, которая должна бы составлять содержание •настоящей главы! В частности, немалую пользу принесет переводчикам с русского языка и выпушенный в 1974 г. издательством «Русский язык» лингвострановедческий словарь'.'

Наконец, в - т р ет ь и х, несмотря на весьма незначи­

тельное число публикаций строго в области рассматри­

ваемого нами предмета², существует обширная литера­

тура по вопросам металингвистики, в том числе и очень

интересные работы А. Д.
– Швейцера, затрагивающие мно­

гие из тем, связанных с внеязыковьши элементами в деле

'перевода. ' ^:' ' . ^:

'В сайтом начале нашей работы (ч. I, конец гл. 1) мы

отмечали, что «реалия не может отразить данный отрезок

действительности в' целом», что многие элементы фона

передаются, с одной сторону, не отдельными лексически­

ми или фразеологическими единицами, а описаниями,

целыми кусками текста,-и с Другой — содержащимися в

отдельных словах намеками и .аллюзиями;" такие «еди­

ницы отражения действительности» мы предлагали на­

звать «ситуативными реалиями». ; '

; „'Термин не особенно точен, так как отражает не только

''Данные о нем можно найти в 'нескольких;" статьях Е. М. Вере^:– ~ тщатин'а^и др<; см.,: например; РЯзР,-1977, №4, с. 7.4—77."'!. ' -Л Gp.j ^например, тезисы доклада. А; • А.,-,С т-р иж"е н,к>о_;, ТПНОПП, ^ я, Ц„ с.-86—90; О б.р л е,в $з.„В. Б,., Родь „науяныд,знаний .в твор,-fr практике переводчика'."-—ТКП, с. 161—167:

331

I

элементы определенного положения, но и целый комплекс других моментов, связанных с жизнью и культурой соот­ветствующего народа или страны; тем не менее мы будем пользоваться им за неимением более подходящего.

Прежде всего, самым важным для распознавания вне-языковых элементов и работы с ними является точное знание того, что стоит за словом, даже самым повседневным. Известно, что жизнь отражена в языке, в совокупности слов, но беда в том (а может быть, и не беда?), что каждый народ вкладывает в слова свои поня­тия. Так что независимо от общности законов человече­ского мышления, одни и те же с виду слова отражают неодинаковые представления. Не будь этого, не будь, кроме того, национальных особенностей жизни народов, соответственно отраженных в словах (и между словами), не существовало бы и теории перевода. Таким образом, в вопросе о том, что стоит за словом, сплетается тугой клубок проблем — от простого понимания значения слова и умения различать оттенки недифференцированной лек­сики, отбирать единственно уместные варианты, до зна­ния обычаев, привычек, тонкостей отношений и психоло­гии народа — носителя языка. Когда русский называет оленя «зверем» или зайца «зверьком», переводчик дол­жен знать, что это слово для болгарина прозвучит дис­сонансом, несмотря на отсутствие в словарях разграни­чительных признаков. Встретив в болгарском тексте сло­во подлез, русский переводчик спокойно пишет обнаруженное

в словаре путепровод; но тем же словом можно перевести и болг. надлез, понятие в некоторой степени антонимическое — «виадук». Болг. добър ден соответствует скорее рус. здравствуй(те), которое, в свою очередь не равно болг. здравей(те), а не «добрый день», это уже вопрос оттенков в зависимости от привычности, употребительности в быту. В языке народа, в стране ко­торого, по словам Лермонтова, «разливы р ек.. (разрядка наша — авт.), подобные морям», слово речка, например, «проворная речка Друйка несет нашу лодку» — отнюдь не соответствует болг. рекичка: русский мерит реки на свой лот — по русской речке ходят лодки, а то и суда покрупнее, в ней утопиться можно запросто, русский и Волгу-то может речкой назвать, а болгарская рекичка и курице будет по колено. А с горами дело обстоит наобо­рот. Для Ленинских гор, например, никак не подойдет болг. планина. Вместе с тем гора может быть и синони­мом вершины, чего в болгарском языке нет. Сравните

332

обозначение цветов в русском и болгарском языках: для русского голубой — такой же цвет, как и «зеленый» или «синий», в то время как болгарин под влиянием этимо­логии может в первую очередь подумать о гълъбов, что значит «сизый», «светлосерый», а затем уже — светлосин, что обычно правильно, но не всегда возможно (ср. «тем-ноголубые цветочки на светлоголубом фоне»). Не так просто, как кажется, обстоит дело и с коричневым цве­том: болг. кафяв может быть и карий, и бурый, а послед­ний употребляется еще в терминологических сочетаниях, что не всегда отражено в переводе.

Во всем, приведенном выше, нет ничего необычного с точки зрения референтов; просто нужно твердо знать, ка­кое значение вкладывает в слово носитель того и другого языков. Хуже, когда дело касается реалий, о чем уже говорено немало: только точное знание их значений, т. е. внеязыковой действительности, связанной с жизнью и культурой носителя ИЯ, а также умение пользоваться словарями позволит переводчику довести их до восприя­тия читателя. То же с ситуативными реалиями; только словарь здесь редко помогает.

В переводимой книге говорится об археологических раскопках в «городе на Волхове»; русскому ясно, что речь идет о Новгороде, но для иностранца дословный перевод может оказаться не больше чем деталью кроссворда. Еще пример: «Сундукова, — ..закричали из канцелярии. — Вам письмо. Пляшите!»¹ (Разрядка наша — авт.) Для читателя подлинника связь между письмом и пляской яс­на: письмо — это радость, от радости пляшут. Но по-види­мому, здесь мало обычной логики причины и следствия, необходима и привычность, при отсутствии кото­рой — а она отсутствует практически почти у любого чи­тателя перевода — причинно-следственная цепочка обры­вается; перевод непонятен. В аналогичном положении болгарин, например, сказал бы: «ште черпиш», т. е. «с тебя магарыч»; но переводчик должен хорошенько поду­мать, допускает ли данный контекст такую болгаризацию.

Буквальный перевод в таких случаях вызывает недо­умение читателя, который либо вообще ничего не пони­мает, либо удивляется странным обычаям, непонятным действиям персонажей. В сказке Туманяна злая жена «взобралась на крышу (разрядка наша —авт.),

¹ «Неделя», 1974, № 32.

333

скрестила руки, дожидается супруга», а читателю невдо­мек, что «речь идет о плоской земляной кровле восточного дома»¹, куда «взбираться», собственно, не нужно. Впро­чем, для русского это еще не так необычно: он подготов­лен к восприятию особенностей восточного быта описа­ниями его во многих произведениях классиков, но болга­рину при переводе нужно как-то подсказать, о чем идет речь, как некоторой осторожности все еще требует введе­ние обыденного для русской деревни лежания на печи — ведь в Болгарии русских печей не существует.